Карло Вилла - Смерть и корысть
Автомобиль приближается к железнодорожному переезду, останавливается, и из него действительно выходит Вердзари, тоже в панаме и в солнечных очках. По одному этому его можно заподозрить, с досадой отмечает Де Витис.
Закрыв машину, Вердзари раздумывает разве что долю секунды, затем обводит быстрым взглядом мыс Чинкветерре и энергично начинает подниматься по крутому склону Риомаджоре: значит, дорогу ему объяснили с исчерпывающей точностью. Он даже не взял с собой собаку, и это лишний раз убеждает прокурора, что Вердзари как раз тот человек, какой ему нужен.
Вердзари добирается до террасы и сразу обращается к прокурору:
— Какая гениальная идея — жечь в камине сухие виноградные сучья!.. Я сразу унюхал!
Де Витис приветствует его, указывает на стоящий рядом шезлонг и, как бы между прочим, — на бутылку «Всрментино» и на стакан, который тут же наполняет. Его ответ свидетельствует, что он польщен комплиментом:
— Да, в этом вся штука: удачная, мысль.
Вердзари под полями панамы выдерживает взгляд хозяина дома, присаживается и высоко поднимает стакан; затем с глубоким вздохом оглядывается вокруг и подхватывает фразу Де Витиса:
— …И не менее удачная мысль встретиться именно здесь. Поистине великолепное зрелище; таких видов на свете немного.
— Ну, зрелищ на свете достаточно, а вот замечательных людей не хватает…
— И поэтому надо, чтобы такие люди оставались в седле?
— Это надо не только им самим, но и тем, кто помогает им удержаться. — И, пристально глядя на собеседника, прокурор продолжает: — А может, я ошибаюсь? Впрочем, разрезанный плугом червяк прощает пахаря, как напоминает нам Блейк одним из своих жестоких изречений.
Вердзари молчит. Он посмаковал вино и теперь, растянувшись в шезлонге и слегка сдвинув панаму на лоб, ждет продолжения начатого разговора. И Де Витис после короткой паузы снова наполняет его стакан со словами:
— Впрочем, согласитесь, дело подошло к прямому столкновению, и на данном этапе неверно понятое чувство справедливости могло бы принести большой вред; но, к счастью, сейчас еще не слишком поздно, — и, повернувшись к обмякшей, не подающей признаков жизни фигуре в шезлонге, словно желая встряхнуть ее, восклицает: — Не так ли, Вердзари?
Вердзари откликается не сразу, однако вынужден приподняться. Он берет стакан, одним духом опорожняет его и, наконец, с пустым бокалом в руке, отвечает — негромко, неторопливо, как бы задумчиво:
— Отличное вино… совсем молодое, а крепость уже чувствуется. Его делала Этторина Фавити, верно? Скоро начнется сбор винограда, теперь совсем скоро.
Поставив стакан на столик, он поворачивается к прокурору и чуть охрипшим голосом произносит:
— Конечно, этот бедняга Конти…
Де Витис явно ждал этих слов, ибо его реакция мгновенная и жесткая:
— Бедняга — слово неподходящее.
Но тема эта небезразлична и самому Вердзари — он запальчиво бросает прокурору:
— Ну тогда, значит, простак… По меньшей мере наивный простак, вы должны признать это… Угодить в такую примитивную ловушку!
— Это слово мне тоже не нравится. Я не считаю простодушие смягчающим вину обстоятельством. За наивностью часто скрывается болезненное самомнение, возмутительное чванство. Эти простачки — люди опасные. Вечно угнетенные положением неудачников, они считают себя жертвами и потому нападают на всех и вся, надеясь хоть так привлечь к себе внимание… Конти — один из таких субъектов, спаси нас от них Господь… У них всегда наготове указующий перст и дежурное обвинение, но людям не нравится, когда напоминают об их слабостях. Мне кажется, при назначении на определенные должности не следует отдавать предпочтение слабонервным и взвинченным донкихотам.
Вердзари сидит молча, сраженный этим словесным залпом. Де Витис — самый настоящий фокусник, в его умелой интерпретации любое достоинство превращается в недостаток, и наоборот. Слушаешь его, и кажется, будто всякая ценность беспрестанно меняет знак: с плюса на минус, с минуса на плюс. Иначе он не был бы служителем Закона. Поэтому Вердзари решает выслушать его до конца. У этих людей всегда есть чему поучиться. Но Де Витис не уверен в произведенном эффекте и тем же тоном продолжает:
— Так называемые наивные люди гордятся этим трогательным эпитетом, словно почетным титулом, однако они бесхребетны и лишены чувства реальности. Они из породы мечтателей, а мечтатели — и это неопровержимо доказал нам Конти — бывают ужасны, когда ими вдруг овладевает желание действовать. Они нагибают головы, точно быки, и несутся вперед — жертвы собственного воображения. Разве не так? Наивность — отнюдь не невиновность; это единственный грех, который не прощается.
— Одним словом, — отваживается заметить Вердзари, против воли втянутый в такой разговор, — если они начинают действовать, то это оборачивается против них, а если продолжают сидеть в своем углу, то становятся мишенью самых жестоких проделок. Не знаю, что за жизнь у негодяев, — полагаю, я никогда не был одним из них, — но жизнь честного человека, несомненно, чудовищна…
— Вижу, вы меня прекрасно поняли — улыбаясь, перебивает Де Витис, — мир полон честных людей, и распознать их можно по тому, что дурные дела им удаются гораздо хуже, чем остальным. Именно так и случилось с Конти. Таким образом, большинству из них суждено попасть под удар, даже если они не совершили реальных преступлений, поскольку их вялый, нерешительный характер обрекает их на заклание. Честность, дорогой Вердзари, это добродетель немногих, тех, кто не добился и никогда не сможет добиться успеха. Вся штука в том, чтобы уметь маскироваться И никогда не выражать себя в поступке, который неизбежно настораживает и раздражает. Находясь среди стада, бесполезно лаять, лучше вилять хвостом. А в душе у этих наивных простачков всегда прячется стадное чувство.
Но Вердзари не так наивен — долгая речь прокурора его не слишком убедила. Он остался при своем мнении и продолжает кружить вокруг да около:
— Но ведь ее измена… последняя в длинной цепи скандальных измен… и то, как он узнал об этом… беднягу просто втянули в это дело!..
— Все верно, однако именно неспособность трезво рассуждать в такой тривиальной ситуации и погубила его, превратила в козла отпущения. — И с неожиданной горячностью Де Витис добавляет: — А в сущности, что такое измена? Это любовь, принявшая болезненные формы, это, по сути своей, верность наизнанку. Партнера больше всего любят как раз в ту минуту, когда решаются ему изменить. Именно в момент измены связь становится самой тесной и прочной.
Видя широко раскрытые удивленные глаза комиссара, он продолжает настаивать:
— Разве можно считать любящими супругов, ни разу не изменивших друг другу? Любви следует бросать вызов, дорогой Вердзари, постоянно подвергать испытанию и оспаривать. Она должна пройти через все опасности и от этого либо окрепнуть, либо стать трупом. У меня нет под рукой подходящего примера, однако необходимо отметить, что адюльтер требует определенных усилий, чтобы избежать разоблачения и злословия окружающих, — и чем объяснить эти заботы, если не взлетом любви к постоянному партнеру, с которым тебя связывают неразрывные узы? Поверьте, измена неотделима от самой сущности любви, это наиболее живучая ее часть — молодой побег, обновляющий соки, без которого корни и ствол давно сгнили бы. Наш общий друг не понимал этого. А ведь его жена, так часто отдаваясь другим, по-своему была воплощением преданности. Она хотела видеть мужа более влиятельным, более значительным, хотела, чтобы с ним считались, и без конца изменяла ему лишь затем, чтобы улучшить его общественное положение. Но он так и не сумел этого понять.
Вердзари слушает его молча, с восхищением. Поистине правящий класс умеет перелицовывать для пользы своего дела даже вековые предрассудки. Сам он человек грубоватый, привык опираться только на реальное, осязаемое, но всегда восхищался чудесами диалектики. Он считает их чем-то вроде завязки захватывающей драмы, которая разрешается неожиданным, но волнующим финалом. Сейчас ему пора высказаться, пока собеседник не завелся опять.
— В общем, ему следовало платить ей той же монетой, и тогда их взаимная страсть не знала бы предела, а истинная любовь не угасла бы никогда… — Вердзари заканчивает эту ироническую фразу горьким замечанием: — Но теперь уже слишком поздно, не так ли?
Однако Де Витиса не проймешь, он отвечает с полной невозмутимостью, словно речь идет о чем-то обыденном:
— Отнюдь нет. При хорошем адвокате, добросовестных присяжных и поддержке, которую, как мне кажется, следует ему оказать, к нему отнесутся со всем возможным вниманием. В конце концов, убийство из самых банальных.
Тут Вердзари, и не пытаясь оспаривать доводы прокурора, обращается к делу:
