Юрий Козлов - Кайнокъ
— Поближе, — подсказал предрик.
Пирогов хотел сказать, что именно сегодня у него выкроилось «оконце», он намеревался еще раз побывать на месте гибели Ударцева, но сдержался, промолчал. Кому это интересно? Кому нужно знать?
— Разрешите выполнять?
Ирина Петровна поднялась навстречу ему.
— Корней Павлович, прокурор звонил. Спрашивал, по какому праву мы задерживаем необоснованно арестованного Брюсова.
— От кого же он узнал?
— От ленинградок. Они и сюда приходили толпой. И ребятишки. Не райотдел, а детский сад…
— Что вы ответили прокурору?
— Ничего. Пообещала передать его вопрос вам. Он требует, чтоб его ознакомили с обвинительным заключением.
— А сам Брюсов?
— Выпросил тряпку, ведро. Наводит марафет.
— Значит, у Брюсова нет претензий? Пригласите его.
Брюсов явился тотчас. Одет он был по-домашнему небрежно: в парусиновые штаны, старенькую рубаху с закатанными рукавами. На ногах — галоши. Крупное лицо его блестело от пота. Он был возбужден работой, дышал глубоко, с присвистом. Глаза светились восторгом.
— Обживаете келью?
— Вы знаете, я бы не имел ничего против, — сказал Брюсов.
— Не представляю, как я буду жить у чужих людей.
— Что вас беспокоит?
— Не люблю стеснять. Не люблю, когда и меня ограничивают.
— Но вы же ехали в вагоне с женщинами.
— Ах, товарищ Пирогов. Чего не сделаешь, чтобы уехать… И потом — у них положение не лучше моего было. Мы все ехали неизвестно куда, все сидели на колесах. А тут — дом! Привычки, традиции, свой уклад какой-то. Порядок еще от отцов. И вдруг посреди этого уклада — посторонний.
— Ну что ж, приглядывайте пока, что вам ближе. Знакомьтесь. А сегодня напишите письмо полковнику Ольшанскому. Это возможно?
— Думаю, что да. Он должен подтвердить, что я есть я?
— Хотелось бы.
Отпустив Брюсова, Пирогов позвонил прокурору.
Глава тринадцатая
На повороте, под которым погиб Михаил, он остановился. Поворот этот лежал на пути в Покровку. Привязав коня к придорожной осинке, Корней Павлович осторожно спустился к камню, прикрывавшему Ударцева, зрительно восстановил, как лежало тело, направление вытянутой руки с револьвером, мысленно продолжил эту линию. Она выходила на кромку дороги перед самым поворотом. Придерживаясь направления, он начал подниматься вверх, сантиметр за сантиметром осматривая склон перед собой и по сторонам, сколько доставал взгляд. В прошлый раз они спускались под прямым углом и наследили там. Теперь же он двигался под углом градусов сорок пять или пятьдесят. Он не знал, точнее, боялся признаться себе, чего ищет в траве, между камнями. Все, чем руководствовался он в этом поиске, было лишь неудовлетворенностью доказательствами несчастного случая. Вопросы — почему конь не взял поворота, куда торопился Ударцев — звучали в ушах, как крик о помощи.
Около часу, а может, и весь час лазил он на четвереньках по склону, но не нашел ничего, что насторожило бы его. Склон был чист. И не к месту празднично наряден: гречавки, незабудки, фиалки, ирисы, тьма-тьмущая разных неизвестных Корнею цветов, мелкорослых, вершок-другой, но броско окрашенных в белые, желтые, голубые, синие, сиреневые, розовые, красные тона, сильно пахучих, с густым пушком на лепестках и стеблях — как в шубках от ночных студеных рос, отвлекали внимание, мешали сосредоточиться.
«Прошлый раз их не было столько, — думал Пирогов, озираясь: не спутал ли место. — Хотя, до того ли тогда…»
Он снова вернулся к камню. Припомнил, как лежала простреленная голова, провел мысленно параллельную дороге еще одну линию, но теперь на уровне камня. Ему показалось, что он очень удачно придумал это. Воображаемая линия проходила через голову лежавшего здесь Ударцева… Корней Павлович похолодел от собственной решимости. Если так, то получается, что он подозревает присутствие здесь еще одного вооруженного человека. Именно на этой линии, что как ремешок опоясывает склон.
Он огляделся, будто тот, второй, все еще мог быть поблизости и подтвердить своим присутствием нечаянную идею. Место было нелюдимое и голое. Правда, у подножия густо зеленели заросли тальника. Там пробегал ручей, но его почти не было видно за раскидистыми кронами. А склон точно подстрижен — цветы, травка мелкая, со всех сторон открытым ощутил себя Пирогов. Даже не по себе стало.
«Эко бросает тебя, — подумал он огорченно. — Затрепыхал, как синица в силке… Прав Кречетов — от избытка пара это бросает туда-сюда». Но другой голос, упрямый, властный, требовал не отступать.
Он наметил широколистный зеленый пучок на линии нового направления и тут сообразил, что склон-то круто закругляется, что если опуститься, — лечь! — пучка этого видно не будет, он отступит за кромку елбана, да и сама кромка приблизится. И тогда… И тогда выявится сама точка…
Дернулось в нетерпении сердце. И вдруг будто оборвалось: в акте медицинского освидетельствования трупа не указано проникающее направление раны. Вот в чем загвоздка! Пуля могла войти в череп под большим углом или наоборот — под малым. Сверху, снизу, сзади… Таким образом, на расстоянии десяти-пятнадцатн шагов но видимой кромке склона могло быть великое множество точек для стрельбы.
«Как же так? Почему? Неужели и на Бобкова подействовала уверенность Кречетова? Или испугал вид Ударцева: была нужда копаться, когда и без того видно два открытых перелома, сильные ушибы, возможно, сотрясение… И неделя… Почти неделя — на склоне. Под солнышком…»
Необъяснимо, но чем дольше находился Пирогов на откосе, тем больше утверждался в сомнительности самоубийства. Обостренная мысль привела его к выводу и сделала этот вывод бесспорным — Михаил обладал натурой не сентиментальной, а суровой, холодной, ему не свойственно было слепое отчаяние, присущее людям слабым, неуверенным, нерешительным. Это первое! И второе заключалось в оборонительной позе тела. Ведь не мог он, описав дугу в воздухе, упасть прямо за камень и остаться там. Крутой склон непременно увлек бы его ниже, почти к основанию. Значит, тело лежало не там, куда его бросило. Это, кстати, подтверждается и другим наблюдением. Ударцев и конь оказались не на одной прямой линии, а как бы на двух разных лучах, исходящих с места начала падения.
«Почему мы не увидели всего этого сразу? — подумал Пирогов. — Видно, нас угнетала внезапность факта. Сам вид… Смерть…»
Он вспомнил слова Кречетова: пытался ползти… Конечно, пытался! Но почему не по ровному уклону, а под камень? Под камень, который сначала оставался в стороне, а потом оказался на пути непреодолимым препятствием. Не полз ли Михаил, чтоб укрыться за ним? Тогда — от кого? От человекообезьян? От пещерных людей? Не их ли имел в виду Ударцев, говоря о затерянном мире?
Он еще долго шарил по траве, обнюхал, заглянул в каждую трещинку, под каждый камешек, лист. Ничего! Ни «визитки» преступника, ни записной книжки Ударцева, ни карандашика дамского. Не было на склоне и у его основания оборванной латунной пуговицы со звездой по выпуклой лицевой стороне… Ну хотя бы чего-нибудь! Не на безлюдной же планете пробегает узкая каменистая дорога.
Но может, это как раз и указывает на тщательность приборки?
«Спокойно. Спокойно, — сказал он себе, поднявшись на дорогу и отвязывая коня. — Главное, не сорваться в галоп. Не пороть горячку».
Рассуждая так, он старался не думать о том, что сделал плохо, без возражений уступив Ударцева капитану Кречетову, слепо повинуясь старшему по званию и большему опыту.
Глава четырнадцатая
В Покровку он приехал вечером уже. Однако его ждали, и он встретился с несколькими активистами, передал благодарность Непчинова. В сельсовете ему показали опись взносов: пятьдесят три тысячи в казначейских билетах и облигациях, три браслета из серебра, четыре золотых кольца, одиннадцать золотых монет царской чеканки достоинством в пять и десять русов, две плитки гамбургского серебра достоинством по два фунта.
— Как ото понимать — русы? — спросил Пирогов.
— А это господа хорошие мечтали заменить рубль на рус. Даже начали приучать уже людишек, — пояснил старик из активистов. — Давно то было. Годов семьдесят тому. Али шестьдесят. До японской войны.
— А как эти русы сюда попали?
— Того не спрашивай. Чего тут не было в переворот. Сказывают, в девятнадцатом объявился здесь самозванец, за царевича Алексея себя выдавал. Может, он и завез? Пышно трактом проехал, со свитой казаков. В городе в честь его обед давали. Тут-то и поняли — самозванец. Смешно и грешно. Царевич-то вилкой есть не умел. Сморкался…
— Интересно. Ну а гамбургское серебро? Гамбург — это ж немецкий город.
Старики, их было четверо, сочувственно смотрели на него: живет человек, в петлички вырядился, а в голове столь места пустующего…
