Игорь Минутко - Двенадцатый двор
Спать совсем не хотелось. Но как только я лег на сеновале — бабка Матрена постелила там лоскутное одеяло и положила подушку без наволочки, пеструю, как курочка Ряба из сказки, — мгновенно липкий сладкий сон завладел мною.
20
Разбудил меня Фролов. Он был встревожен.
— Прибыл шеф. Похоже, разгневан. Просил разыскать вас.
«Только этого не хватало», — подумал я и посмотрел на часы. Полдевятого. Уже жаркое солнце било в глаза.
И, окончательно проснувшись, я понял, что весь наполнен непонятной тоской. Липкой, тяжелой.
— Из областной прокуратуры не звонили? — спросил я.
— Нет. — Фролов с любопытством посмотрел на меня. — Дали санкцию на арест Василия Морковина?
— На подписку о невыезде.
— Зря. Ведь сбежал. А в отпуск приехал. Мотив довольно веский. Я склонен подозревать младшего, а не старика, который копается себе в огороде.
«В этом есть логика», — подумал я.
— Вы говорили с шефом?
— Не успел. Перекинулись двумя словами. Очень недоволен медлительностью. Я вам советовал, Петр Александрович: взять обоих, перекрестный допрос. Еще было время...
— Я веду дело? — резко спросил я.
— Ну, вы. — Фролов удивленно посмотрел на меня.
— И предоставьте решать мне! — закричал я. — В советах не нуждаюсь! «Заткнись, кретин», — запоздало одернул я себя.
Фролов не ответил. Лицо его стало обиженным и насмешливым.
Около правления колхоза стояла знакомая синяя «Волга». Рядом быстро шагал взад и вперед Николай Борисович. Большой, тяжелый, в парусиновом костюме. Увидел нас, остановился. Мы подошли.
— Здравствуйте, Николай Борисович, — сказал я.
— Здравствуйте, Петр Александрович. — Он протянул мне руку («Петр Александрович», — удивился я), открыл дверцу машины. — Садитесь.
Я сел.
Николай Борисович тяжело плюхнулся за руль, включил мотор. Поехали. Молчали. Я видел красную, напряженную шею своего шефа и понимал, что он злится. Все равно. Безразличие охватило меня: «Черт с ним».
— Напрасно вы, Николай Борисович, утренние часы портите, — сказал я, впадая в привычный иронический тон. — Половили бы рыбку.
Он не ответил. Выехали за деревню, остановились в тени придорожных кустов.
— Выйдем, — сказал Николай Борисович.
Вышли.
— Сядем.
Сели на пыльную траву.
— Ты что, враг себе? — тихо спросил он.
— В чем дело, Николай Борисович?
— Ты выявил убийцу?
— У меня есть... — Я хотел сказать «подозреваемые» и сказал: — ...подозреваемый.
— «Подозреваемый»! — повторил Николай Борисович, скрывая раздражение («Сказал ему Фролов о Василии или нет?»). — И чего ты с ним церемонию развел?
— Мне еще не все ясно.
— Петя... — И я увидел, как он волнуется. Он даже вспотел. — Я желаю тебе только добра («Почему он так усиленно желает мне добра?» — впервые подумал я). Я еще вчера утром знал суть дела. Это — легкое дело. Я специально послал тебя на него. Чтобы начало твоего самостоятельного пути было эффектным. Согласись, это очень важно.
«Ну и дайте мне мое первое дело довести до конца самому. Я хочу во всем разобраться. Сам. Понятно? Сам! Нет, уважаемый Николай Борисович, я не буду посвящать вас в логику своего расследования... А в чем заключается моя логика? Я хочу понять... Да, это для меня даже важнее. Не только кто убил, но почему? Почему?»
Я лег на спину. Трещали кузнечики. Над нами легкими кругами плавал ястреб. В ушах возник звон. Издалека доносился голос Николая Борисовича:
— Пойми, крупный ты корабль. Дальнее тебе предстоит плавание. (В последнее время он часто говорил мне это.) Морковина надо было взять через несколько часов. Собрать самые элементарные сведения, взять и прижать к стенке. Раскололся бы. Как миленький. И улики бы нашлись. А что получается? Вторые сутки идут. («Фролов не сказал ему о Василии Морковине».) Вот что. Давай вместе, сейчас возьмем Морковина... — В голосе его не было уверенности. Что его смущало? — Я сам допрошу его. Ты увидишь, как это делается.
— А если я сомневаюсь? — Я сел, и наши взгляды встретились; в глазах Николая Борисовича трепетал лихорадочный огонек.
— В чем сомневаешься?
— В том, что Михаила убил Морковин-старший.
— Старший? Да, мне говорил Воеводин. («Ну, еще бы! Какую радость я ему доставил. Представляю: «Новенький вроде запутался».) Зачем тебе понадобился его сын? Постой! Ты подозреваешь Василия Морковина? У тебя есть для этого причины?
— Нет, — солгал я. — Он мне нужен как свидетель.
— А что убийца этот старик — сомневаешься? — В голосе Николая Борисовича было нетерпение.
— Да! На полпроцента, но сомневаюсь. — («Какие-то идиотские полпроцента», — подумал я.) Тоска сгущалась. Она была огромна. В сто раз больше моих сил противостоять ей.
— Тебе нездоровится? — спросил вдруг он.
— Мне отлично!
Николай Борисович заговорил медленно, спокойно, и металл был в его голосе.
— Если даже ты сомневаешься на десять процентов, на двадцать! Все равно Морковин должен быть арестован.
— Почему? — Кровь жарким потоком хлынула к лицу.
— Потому что, раз совершено преступление, правосудие должно найти преступника и осудить его.
— А если человек невиновен? — Чёрт! Я еле говорил. Сжало горло. Это у меня и раньше случалось. На нервной почве.
— Морковин невиновен? — раздраженно спросил он.
— Ладно. Допустим, что виновен... Ну, а если нет... Если нет! — заорал я.
Николай Борисович продолжал все так же спокойно и тихо. Наверно, для него было очень важно заставить меня думать, как он.
— Подожди. Ответь мне сначала на вопрос... — Он подыскивал слова. — Отвлекись... Представь — перед тобой дилемма: интересы Морковина и интересы общества. Чьи интересы ты выбираешь?
— Морковина! — быстро сказал я.
— Ты допускаешь грубую ошибку. — Николай Борисович внимательно, с надеждой (или мне показалось, что с надеждой?) смотрел на меня. — Пойми! Морковин — единица, крошечная мошка. А общество — миллионы.
— Но общество состоит из таких единиц! — закричал я. — Юрист всегда имеет дело с конкретным человеком, с конкретной судьбой. И отвечает за эту судьбу!
— Все это абстрактный буржуазный гуманизм, — жестко сказал он. — Не забывай, никогда не забывай: ты служишь классу. Пойми, Петя, пойми! Мы одна из тех инстанций, которая создает социальный климат страны. Это принципиально важно! — Николай Борисович вытер платком мокрое лицо. — В этом климате может совершиться преступление. Или не может. Это во многом зависит от нас. Убит человек... Ты смотришь: кто убитый, по каким мотивам... Ты вникаешь в суть — запомни! — с классовых позиций. Ты ищешь убийцу. Он должен быть найден! И это прежде всего важно не для убитого — что ему? И даже не для убийцы. А это главное для тех, кто рядом. Конечно, конечно... — В его голосе промелькнули неуверенные нотки. — Бывают ошибки. Трагические ошибки... Но... Зажми сердце в кулак! Будь выше эмоций. Ты служишь идее! Ты выбрал себе тяжкий крест... За него не говорят спасибо... — Взгляд Николая Борисовича блуждал по моему лицу, и у меня было такое впечатление, что он меня не видит. — Помни: в любом случае акт наказания должен состояться.
— Но почему? Почему?
— Потому что в крайнем случае пострадает один человек, а выиграет все общество. Люди, находящиеся в зале суда...
...Когда я учился в шестом классе, у нас физику преподавал некий Корней Степанович Лященко, длинный, худой, язвительный, с ртом, набитым стальными зубами. У него была привычка: снимать с руки золотые часы и класть их перед собой на стол или на край первой парты, которая была вплотную придвинута к столу. Корней Степанович отличался редкой пунктуальностью, и его уроки были четко рассчитаны по минутам. Он подходил к столу, брал часы, рассматривал их, говорил: «Ну-те-ка! А теперь перейдем к повторению». И клал часы на место. Еще он был завучем.
Однажды кончился урок физики, а следующим была ботаника. Но после звонка в класс опять вошел Корней Степанович. Не вошел — влетел. Его как-то всего скривило.
— Кто взял мои часы? — тихо спросил он.
Класс загудел: у нас не было воров.
— Кто украл мои часы? — закричал Корней Степанович.
— Нам не нужны ваши часы, — сказал кто-то.
— Райзмин! Выйди из-за парты.
Геша Райзмин сидел за первой партой. Это был тихий худой мальчик, сын сапожника, который работал на углу у нашей школы в своей коричневой будке.
— Ты украл часы? — вкрадчиво спросил Корней Степанович.
— Нет, я не брал, — сказал Геша.
— Выверни карманы.
Геша вывернул пустые карманы. Его большие глаза медленно наполнялись слезами.
— Дай портфель! — закричал Корней Степанович.
Он перерыл портфель; часов там, конечно, не было. Тогда он полез в парту и вынул оттуда свои золотые часы.
— Ну? — радостно сказал Корней Степанович. — Что скажешь?
