Александр Ласкин - ГОГОЛЬ-МОГОЛЬ
Сначала как бы проверял: есть отклик или уже нет? Чувствовал, что она удаляется и пытался ее задержать.
То с одной стороны подступится, то с другой. Насколько прежде он вел себя уверенно, а тут не мог выбрать правильную интонацию.
Он и восхищался ею, и обижался на нее, и жаловался тоже ей.
Она и бросившая его женщина, но она и родной человек. Едва ли не единственная, кто в эту минуту способен его понять.
Не ее проклинал, а обстоятельства. А ее призывал в свидетели. Посмотри, мол, что происходит. Буквально все против, чтобы мы были вместе.
А ведь так любил поговорить о «свободе вдвоем». Как заметит, что кто-то покушается на его независимость, так сразу вспоминает о принципах.
Был бы и рад, но вот, знаете ли, принципы. Все же не какой-нибудь врач или инженер, а человек искусства.
Когда-то в интервью он говорил: «Мы, художники…» Вот и тут выкладывал этот аргумент.
Казалось бы, и сейчас ему остается вскинуть подбородок и произнести заветную формулу. Так нет же, еще запросился в рабство.
Что касается искусства, то Эберлинг поначалу о нем помнит, а потом забывает совсем.
Какое, прости Господи, искусство? Да и зачем искусство, раз оно не способно помочь?
Если и упомянет о своей работе, то только для того, чтобы сказать: писал картину, но думал о том, что им обоим предстоит.
«… проце - дура Вашего бракосочетания…»
Странные эти его письма. Начинаешь сердиться, когда что-то перестаешь понимать.
Вот, к примеру, Эберлинг пишет: «… мне представлялось что вся эта проце - дура Вашего бракосочетания происходит в очень отдаленном Череменецком монастыре отчасти конечно этому впечатлению способствовало в данном случае может быть очень корректное уклонение от сообщений мне каких бы то ни было сведений относительно этого вопроса…»
Просто голову сломаешь. Невозможно понять, кто кому дядя. Или, говоря применительно к данному случаю, муж или любовник.
И монастырь непонятно откуда взялся. Сперва не разберешься и решишь, что именно тут состоялось венчание Тамары Платоновны.
Нет, это у Альфреда Рудольфовича путаются мысли. Потому его фраза получилась длинной, что он решил написать обо всем.
Случаются такие минуты, когда чувствуешь себя совершенно свободным. Что не сделаешь, все будет правильно. Если и поставишь запятую, то лишь в самом крайнем случае.
Паломничество
К Череменецкому озеру отправился Эберлинг. Захотелось ему в эти дни оказаться вдали от людских треволнений.
Как видно, работа уже не очень помогала. Для того, чтобы придти в себя, требовалось нечто кардинальное, вроде этого путешествия.
Вообще-то это не сию минуту началось. Неслучайно в последнее время он все больше прислушивался к колокольным звонам.
Помните? «… Необычайная тишина, на дворе фигуры двух девочек в белых платьях, и гул колоколов…»
Так вот, для него это был не просто звон, а разговор. Не формальное «бом-бом», а слова на прежде незнакомом, а теперь понятном языке.
«До - ро - гой ма - эстро!, - слоги складывались в слова, - не по - ра ли Вам от - влечь - ся?»
«Как отвлечься? Где?», - волновался художник. - «Где… Где.., - кажется, его передразнивали, - Сна - ча - ла до Лу - ги, а по - том две - над - цать кило - мет - ров на юг».
Альфред Рудольфович так и сделал. До Иоанно-Богословского монастыря добрался на пролетке, а до острова взял лодку. Устал так, словно написал подряд пару портретов.
Когда увидел вдали купола, сразу полегчало. Посетовал на то, что в его жизни это случилось в первый раз.
Он никогда раньше не видел такого простора. Возникало впечатление, что не только небо заполнено воздухом, но земля тоже парит.
Неизвестный Эберлинг
Всюду, где бывал Альфред Рудольфович, он сразу оказывался в центре, а в монастыре на него никто не обращал внимания.
Он ощущал себя кем-то вроде фигуры фона на холсте одного симпатичного живописца. Там еще рядом дом-развалюха, колодец и склоненная ива.
Казалось бы, ну какая из Эберлинга деталь картины? Это при его-то кавалерийской осанке и лихих усах.
Вместе с тем, именно подробностью он себя чувствовал. В другой ситуации непременно напомнил бы о себе, а тут радовался своей незаметности.
И вообще, многое из того, что было важно в прошлом, сейчас не имело значения. То есть, усы оставались на месте, но уже не они определяли выражение его лица.
На исповеди
В таком состоянии Эберлинг пошел к священнику Петрову и провел у него весь день. Не то чтобы каялся, а скорее, жаловался и пытался найти понимание.
Про себя размышлял: должен же кто-то думать о вечном! раз Карсавина занята житейскими хлопотами, ему самое время вспомнить о Боге.
Он еще не отучился обо всем рассказывать Тамаре Платоновне. Пусть и сейчас она знает, что эти дни не для нее одной плотно заполнены событиями.
Когда оставался один, желание поделиться становилось нестерпимым. Казалось, что-то случится, если он не возьмется за перо.
«Череменецкий монастырь. Светлое воскресенье. Полночь. Мой друг. После семичасового общения со священником Григорием Петровым я чувствую себя совершенно просветленным. Пишу Вам ночью, когда над монастырем давно царит глубокий сон, сопровождаемый однообразным непрерывным шумом тающих льдинок, прибиваемых ветром к берегу острова…»
Никогда Эберлинг не был так близок к Богу. Не только в том смысле, что эти края Всевышний не обходил стороной, но и потому, что он возвращался отсюда заметно приободренным.
Конечно, это еще его жизнелюбие. Есть такие люди, у которых все одновременно. Вроде они пребывают в отчаянии, но уже краешком глаза видят выход.
Выход (продолжение)
Вскоре вернулись прежние ощущения. Будто ничего не случилось. Он опять чувствовал себя не фрагментом, а целым.
Эберлинг даже осмеливался ей выговаривать: «Целый день меня мучила мысль, - писал он, - что такой ближайший по душе мой друг как Вы, мне весь день был так далек… но порою я чувствовал нечто вроде обиды, что уж слишком Вы меня отстраняете от всего, что не имеет прямого отношения к Вашему духовн. артистическому миру - не слишком ли Вы меня уж односторонне сухо трактуете».
И прямо с этого места неожиданный переход. «Получили ли Вы мою телеграмму?, - спрашивал он, - Мне приятно сознавать, что мое искреннее пожелание Вы читали под хорошим Итальянским небом».
А потом опять о старом: «С нетерпением жду Ваше известие, хотя хорошего не предвижу, уж очень Вы странны были последний день».
Тамара Платоновна сначала смутилась, не зная как соединить поздравления и сетования, а затем решила: раз предлагает какие-то варианты, значит и не так болен!
И в следующем письме он тоже кое-что предложил. Следовательно, до окончательного выздоровления было совсем недалеко.
Правда, Карсавина не знала, что, потребовав от нее уничтожить свои письма, он оставил у себя черновики.
Что же это выходит? Из ее биографии он этот сюжет вычеркнул, а в своей, напротив, сохранил.
Хоть и нет логики в этом решении, а натура чувствуется. Сразу видишь человека, который всегда избегает окончательных вариантов.
Поэтому так спокоен он был наедине с коллекцией. Разложит фотографии и радуется, что все, когда-либо случившееся в его жизни, по-прежнему с ним.
Пусть кто-то назовет его Иваном-родства не помнящим, но он-то знает: тут его прошлое, никуда не делось, в правом верхнем ящике письменного стола.
Альфред Рудольфович и слуга Хлестакова
Как это у Гоголя? «… надо отдать справедливость непреодолимой силе его характера».
Эберлинг запретил себе отказываться от работы, без роздыха стоял у мольберта. Чем больше трудился, тем меньше интересовался воспоминаниями.
Такое он придумал лекарство от дурных мыслей и подступающего безумия.
Лечился так чуть ли не каждый день. И не по чайной ложке, а целыми стаканами.
Не первый раз себя глушил. Понимал, что просто нужно время. Поначалу ощущения болезненные, а потом отпускает.
А уж когда успокоится, вспомнит о неиспользованных возможностях. Подумает: ну если так все повернулось, отчего бы не развернуть еще раз.
Помните, как Осип радовался веревочке? Чувствовал, стервец, что и самая мелкая вещица кстати. Особенно когда подношений много, а перевязать нечем.
Альфред Рудольфович тоже старался. Отречется от прошлого, отряхнет с ног его пыль, но всегда что-то прихватит с собой.
Вальс
Вот что значит рачительный хозяин. Иногда подумает не то что о веревочке, но о случайной тени.
Ну, мало ли теней нас окружает, а он им тоже ведет счет.
Ловит сачком воздух. При помощи новомодного аппарата старается не дать им пропасть.
Так и с этой историей. Уж это не какой-то случайный блик. Было бы расточительством все взять и перечеркнуть.
