Аркадий Вайнер - Ощупью в полдень
— А вы как думали… — рассудительно сказал Тихонов. Лагунов быстро повернулся к нему:
— Вам, молодой человек, хорошо. А вот мне где время взять? У меня вон была намечена целая программа, а я за все время в Большой театр один раз вырвался. Как раз в тот день, когда здесь все это случилось…
— Надо же… — равнодушно отозвался Тихонов.
— Конечно, скромничать не буду, на выставке Юона побывал, — сказал Лагунов, загибая пальцы. — Потом посмотрел музыкальное ревю… Но ведь раз в год?!
— А спектакль хороший был? — спросил Тихонов.
— Отличный. «Князя Игоря» давали. Великолепно все это — в музыке такая мощь, что после спектакля чувствуешь себя причастившимся к великой силе духа. Я бы детей-школьников в обязательном порядке водил на эту оперу, — засмеялся Лагунов.
— Исполнители пожиже стали, — сказал Стас. — Кто Кончака-то поет сейчас?
— М-мм… этот… о, черт!.. ну… — Лагунов замялся, выжидательно посмотрел на Тихонова, но тот не сделал никаких попыток ему помочь.
Лагунов беспомощно развел руками, и Тихонов наконец смилостивился:
— Огнивцев?
— Огнивцев? — повторил Лагунов. — Н-нет, фамилию забыл… Как же его?… — И вдруг обрадованно закричал: — А-а! Сейчас я вам точно скажу — у меня же программка была!
Лагунов вынул из тумбочки добротный, уже потемневший бумажник из свиной кожи, вывалил из него на стол ворох бумажек и стал перебирать их толстыми сильными пальцами.
— Сувениры как-никак, — смущенно улыбнувшись, сказал он доверительно. — Ага, так. Это программа музыкального ревю… билет на выставку… так-так… билет в Большой… так, телеграмма — не то… ага, вот она, программка! Ведерников! Ведерников! — Он аккуратно сложил бумажки, бережно спрятал их в тумбочку и сообщил Стасу: — Конечно, хороший он певец, Ведерников, но, кто Максима Дормидонтовича Михайлова слышал, тот может сказать, что был знаком с половецким ханом лично. — Лагунов провел ладонью по усам. — И все-таки здорово — получил большое удовольствие!
— Дмитрий Михайлович, а когда вы узнали про убийство? — спросил Тихонов.
— Да сразу же! Как пришел я за ключом — времени уже около одиннадцати было, — мне горничная Ханя и рассказала. Минут за десять до этого тело увезли, а они все — горничные — в окна глазели.
— А в город вы уехали задолго до убийства?
— Так я ведь и не знаю, когда ее убили-то. Мне потом рассказали, что в гостинице шум поднялся, когда ее нашли, — около девяти, что ли. А мы с Львом Алексеевичем в пять уехали.
— Лев Алексеевич-то куда направился?
— Видите ли, мы договорились ехать в половине шестого, но в пять ему позвонили, и он куда-то заторопился. А мне надо было жене письмо дописать, он не стал меня ждать и уехал. Минут через десять — пятнадцать поехал и я.
— Значит, вы запирали номер?
— Да, конечно.
— А кому из дежурных сдали ключ?
— Ну, дорогой, я этого уж не помню. Сами посудите — сколько их там. А вечером я взял ключ у Хани. Это я точно запомнил, потому что именно она рассказала мне про убийство.
— А когда приехал Козак?
— Затрудняюсь сказать. Но наверняка поздно. Я еще, помню, дослушал последние известия по радио, потом почитал с часок и заснул.
Тихонов спросил:
— Вы не слышали, когда, Козак вошел?
— Слышал. Я проснулся на мгновение, он мне еще сказал: «Тише, тише. Все в порядке, свои». И я снова уснул.
— Он вам не показался взволнованным? — спросил Стас.
Лагунов захохотал:
— Знаете ли, спросонья да еще в темноте определять нюансы душевного состояния я не берусь.
На журнальном столике у кровати Козака лежала книга — томик Брэдбери. Тихонов лениво перелистал книжку. На титульном листе штамп: «В дар Народной библиотеке им. А. П. Чехова на добрую память о читательнице Суламифи Яковлевне Пайкиной». Тихонов улыбнулся, хлопнул переплетом, встал:
— Ну, простите, Дмитрий Михайлович, за отнятое у вас время.
— Да что вы говорите! У меня и дела-то все закончены, билет домой заказан. Хочу успеть у себя еще и на лося сходить — через две недели отстрел заканчивается.
— До свидания.
— Всего хорошего. Если будете в наших местах, на Орловщине, — заезжайте. Я вас такой лосятинкой жареной угощу, пальчики оближете.
— Если будет возможность — с удовольствием. Спасибо. До встречи.
5В холле Савельев вел душеспасительную беседу с томящимся Козаком. Увидев Тихонова, Козак привстал:
— Мы едем или вы, может быть, передумали?
— Одну минуту. — Стас подошел к столу дежурной по этажу. — Скажите, пожалуйста, кто работал на вашем этаже в тот понедельник?
— Наша же смена. Мы дежурим сутки, а потом трое свободны. В понедельник как раз мы и работали.
— Кто из жильцов пятьдесят восьмого номера сдавал вечером ключи?
— Ей-Богу, не помню. У меня же сорок номеров на этаже, да и прошло больше недели. Разве упомнишь?
— А когда они вернулись в гостиницу?
Дежурная подумала, помялась, покраснела:
— Знаете, я в тот день белье сдавала, намаялась. Поэтому часов в десять прилегла вздремнуть немного — мне же всю ночь сидеть. А здесь Ханя осталась. Давайте ее спросим.
— А кто это — Ханя?
— Горничная наша — Ханифя Гафурова.
— Давайте сюда вашу Ханифю.
Гафурова, быстроглазая моложавая женщина, сказала, что ключ забрал Лагунов. Он пришел вскоре после того, как с пустыря уехали милицейские машины и «скорая помощь».
— Очень веселая был, все песню напевал, из театра пришел.
— Кто веселая?
— Лагунов. Все пела, тихо, правда: «О дай-ка, дай-ка мне свободу».
— А Козак когда пришел?
Ханифя задумалась, потом весело сказала:
— Задремал я, не слышал. Но шибко поздно было, я в три часа задремал.
— Не боитесь, что гостиницу из-под носа украдут?
— Не. У нас кража никогда не был.
— Удивительно, что не было, — хмуро сказал Тихонов. — А никто не приходил в этот день к жильцам в пятьдесят восьмой номер?
— Может быть, приходил. Не видел я, — сказала Ханифя. — У нас учет сейчас — шибко дел много. Мы только в полночь смотрим, чтоб чужие в номерах не бывали.
— Спасибо, вы свободны, — сказал Стас и снял телефонную трубку. Набрал две цифры. — Абонированный «голубая звезда». Дайте телефон репертуарной части Большого театра. Есть, записываю. Отбой.
Набрал номер:
— Большой? Добрый день. Из милиции говорят. Сообщите, пожалуйста, какой спектакль шел четырнадцатого числа на основной сцене. «Игорь»? Прекрасно. Заодно уж подскажите: кто пел партию Кончака? Ведерников? Хорошо. А замен не было? Нет? Когда оканчивается спектакль? Отлично. Всего доброго.
Повернулся к Савельеву: — И к Лагунову больше вопросов не имеем. Ты, Савельев, поезжай домой, выспись как следует, завтра будешь нужен. А со Львом Алексеевичем мы сейчас предпримем одну прогулку…
В автобусе Стас позорно заснул. Он долго клевал носом, потихоньку наклонялся вперед, вдруг встряхивался и откидывался назад. Потом голова его съехала набок и уютно легла на мягкий ондатровый воротник сидевшего рядом Козака. Козак сидел не шелохнувшись, хотя ему было неудобно и тяжело. В автобусе было холодно и тихо, лишь завывал мотор, когда машина с разгона въезжала на обледенелую гору, да голос водителя, охрипленный динамиком, называл остановки. На Херсонской улице Козак осторожно постучал ладонью по колену Тихонова:
— Мы приехали, нам пора сходить.
— Да-да, войдите, — сказал Стас и проснулся. Он протер глаза, чертыхнулся, спросил:
— Давно я уснул?
— От самого метро, почти сразу, — сказал Козак. — Ничего страшного, я вас понимаю, сам устаю на работе.
На Херсонской было темно, с близких деревьев ветер доносил запах хвои и сухого холода, гребешки сугробов вспурживало белым дымом. Тихонов зябко поежился, взглянул на огоньки микрорайона, стоявшего в стороне от остановки, невольно рассердился:
— Давайте, ведите, — и пропустил Козака вперед.
На заснеженной пустынной улице холодный ветерок с крупой, как в аэродинамической трубе, продувал насквозь, заныли щеки и пальцы. Тихонов засунул руки в подмышки и, сгорбившись, медленно шел за бойко вышагивающим Козаком, лениво думал: «А я ведь даже не пощупал его слегка в автобусе — прекрасный будет номер, если он сейчас вынет „пушку“ и вложит в меня пару полноценных свинцовых пломб. Ну и черт с ним. Можно было бы полежать хоть немного до „скорой помощи“».
Однако эта мысль добавила Стасу силенок. Он выпрямился и быстрым шагом догнал Козака, взял его под руку и стал с интересом расспрашивать о перспективах сельского строительства на Львовщине. Легкими незаметными движениями ощупал карманы Козака. Потом улыбнулся и сказал:
— Лев Алексеевич, в какой-то степени я склонен верить в вашу непричастность к трагическому происшествию на пустыре…
