Андрей Константинов - Внедрение
– И своими методами! – понимающе усмехнулся журналист.
– Не торопись, – покрутил головой полковник. – Тут не просто «своими методами». Я сам лично не видел, но источнику, наблюдавшему это собственными глазами, доверяю стопроцентно. Так вот: в РУВД, где задержанного, извините, «опрашивали», работали с этим «животным» те же блатные!
– Это как?! – Обнорский даже вперед поднялся от удивления.
– А так! Крылов приехал, стреножил его. Собственноручно. А потом, пока этому… поддавали для разминки, сел чаи гонять с кем-то, кого знавал еще, видимо, по своему лагерю. А тот и говорит: «Да я бы сам за такие дела из падлы душу вытряс!» Крылов и предложил: «Дело святое – на!» Задержанный быстро сознался. Потом, правда, адвокаты стали жалобы писать. Появились свидетели, которые видели, что задержанного никто даже пальцем не тронул. Потом на совещании зачитывали жалобу от одной матери, которая писала де – не втягивайте моего мальчика в ваши темные истории, никакой он не свидетель! Мальчику, на всякий случай, двадцать три года! Крылова переклинило, он как вскинется, как начал орать: «Да порядочные блатные упырей не только сами сдают, но и допросить могут! Да порядочные блатные в тысячу раз лучше этих мразей-обывателей, которые на работу не опаздывают!» Это я лично слышал. Все аж онемели… Понимаешь, он и прав, и очень сильно не прав…
Журналист тяжело молчал. Полковник помассировал себе затылок и продолжил:
– И с того момента он как с цепи сорвался. Пошли история за историей… Почти не скрывая, наоборот, бравируя… И все это копилось, копилось… И накопилось. И я решил, что больше молчать не могу – некомфортно мне…
Обнорский по-прежнему молчал, но возмущенного несогласия не выказывал. Ильюхин не знал, что Андрей лично слышал от Крылова такие «лесоповальные» истории, которые могли бы, наверное, сравниться лишь с рассказами Джона Сильвера о подвигах капитана Флинта. Как-то раз, например, Крылов поведал о том, как в лагере оперативным путем выявили зека, у которого на воле была серия развратных действий в отношении малолетних девочек, и Петр Андреевич именно жуликам поручил все выяснить.
Блатные притащили «клиента» на пилораму и имитировали фильм ужасов. Зек сознался, на воле все подтвердилось, его отпустили, потом он повесился. По рассказу Крылова, зека не было жалко… Да таких и не по рассказу Крылова не жалко… Но от самого рассказа отдавало такой сталинской лампой в глаза и зажеванным «Казбеком»[22], что у нормального слушателя в душе рождалось не уважение, а страх, переходящий в ужас…
Конечно, Обнорский ничего этого Ильюхину не сказал. Он закурил и, посмотрев на Виталия Петровича, попытался все-таки неуверенно защитить Крылова.
– Вина определяется, в том числе, умыслом. Я думаю, у Крылова подлого умысла нет!
Теперь уже смолчал полковник, молчаливо согласившись с тем, что подлого умысла нет, а какой есть – не сформулируешь. Чтобы снять паузу, Ильюхину пришлось заказать еще кофе. А потом он негромко сказал, вроде как самому себе:
– Стенька Разин тоже красив, хотя, если разобраться, самый обычный уголовник. Нет, не обычный – талантливый. При этом садистически жестокий. Он же не только взял и с ничего девку молодую утопил[23] – это песня, а вот какую он в Астрахани резню устроил – это уже проза. А все равно народный герой и пивной бренд… Хотя не в Разине дело.
Полковник вдруг разозлился на самого себя за эти историко-литературные экскурсы, потому что он хотел поговорить совсем о другом, но вроде как стеснялся, и получилось хождение вокруг да около. Плюнув на дипломатию и политес, Ильюхин бухнул в лоб:
– Андрей, скажи, эту статью… Ну, про нас которая… Ты ее с подачи своего друга Крылова забубенил?
Обнорский тоже разозлился, хотя знал, конечно, что так или иначе о злополучной статье вопрос будет. Все дело в формулировке этого вопроса.
– Виталий, давай, как говорят военные, «определимся на местности».
– Давай.
– А для этого нам придется определиться в терминологии. Что такое «друг», что такое «свой»… Так вот: статью я эту делал по собственному убеждению, и не для того, чтобы насрать тебе, а потому что в ней есть журналистский смысл. Есть тема. Есть фактура. Есть проблема и интрига. Есть резонансность. Есть то, над чем неплохо было бы подумать обществу. Понимаешь? В нашем законе о СМИ сказано, что журналист есть лицо, выполняющее общественный долг. Так что давай не будем про «подачу». А источник информации я тебе, извини, раскрывать не собираюсь. Ты же мне свою агентуру не сдаешь?
Ильюхин повел подбородком, аргументы Андрея убедили его не до конца:
– А разве не в принципах объективной журналистики выслушать другую сторону? Допустим, мы лажанулись, но разве не интересно узнать наше мнение, почему, собственно, это произошло? Почему же ты, такой объективный и независимый, не позволил мне… нам… А сразу взял и набабахал?
Журналист усмехнулся:
– Тебе я не звонил, это точно… А вот насчет того, что к «вам» не обращался, тут уж пардоньте-с! Ты что же, полагаешь, я только с полковниками кофе пью?
– Аж даже так?!
– А чего тут такого – военно-морского? Что, будешь теперь искать шпиена в своих рядах? Несанкционированный контакт с прессой? Кто посмел, почему не доложили? А знаешь, почему я тебе не стал звонить? Ты бы меня стал убеждать, что на эту тему писать сейчас рано, что это политически вредно, ты нашел бы сорок восемь убедительных аргументов, и мне тебе трудно было бы отказать… За историю нашего с тобой знакомства такое уже пару раз случалось. Потому что в тебе очень крепко сидит такое милицейское: «давайте пока лучше на всякий случай не будем!» Вот ты нормальный человек, не засундученный, вроде, не должно в тебе быть «как бы чего не вышло», но прет, прет из тебя милицейская штабная культура – как из Крылова культура блатная! А статья – что, там факты передернуты? Фактура не так изложена? Или просто не понравилось, что не по шерстке?
Полковник засопел, но ничего не ответил, поскольку крыть было нечем: фактура в обсуждаемой статье действительно была, за исключением мелких нюансов, верно изложена.
Обнорский прервался на секунду, чтобы вставить в рот новую сигарету, однако прикуривать ее не торопился – видимо, одурев уже от курения, он так и говорил дальше с незажженной сигаретой в губах:
– Теперь о глубинном смысле вопроса. Говорим Крылов, читаем – Юнгеров.
Ильюхин чуть скривился:
– Ну, я уж не настолько примитивен, чтобы считать: мол, Обнорский э…э… работает на Юнгерова.
Андрей саркастически хмыкнул:
– Не настолько, не настолько… А чего ж запнулся тогда? А?! Так что пусть примитивным буду я, но давай расставим точки над «е», сам знаешь – в каком матерном слове!!
Журналист выплюнул, наконец, так и не зажженную сигарету с изжеванным фильтром и гаркнул официантке:
– Девушка, можно еще сахару?!
Официантка мигом подбежала, на ходу округляя глаза:
– Простите, что?
– Сахару еще, рафинаду! Мне мозг подпитывать надо, а кофе уже в глотку не лезет.
Симпатичная официантка кивнула и повернулась было, чтобы отойти к стойке, но разошедшийся Обнорский ее остановил:
– Секундочку! А почему вы в брюках, а не в юбке, причем в короткой хотелось бы?!
Девушка стала заливаться румянцем:
– У… у нас форма такая…
– Форма такая, – сварливо крякнул Андрей. – А вот еще интересуюсь, часто ли убегают, не заплатив?
– Н-нет, не часто…
– Значит, ежели «че-как» – милиция быстро приедет? А откуда вы знаете, может, я с бандитами связан? А? Бдительнее надо!
Официантка округлила глаза еще больше, хотя это казалось нереальным, и пролепетала:
– У… у нас служба безопасности хорошая…
Ильюхин, не выдержав, вмешался:
– Ступай, деточка, принеси сахару этому… гражданину. И не бойся, я за ним присмотрю.
– А я и не боюсь, – гордо ответила девушка. – И вообще… Я вас, Андрей Викторович, по телевизору видела… И книжки ваши читала…
И она отошла, явно не договорив концовку типа «вы мне раньше казались таким приличным человеком».
Обнорский сконфуженно молчал. Виталий Петрович изо всех сил постарался сдержать улыбку:
– Доволен? Легче стало?
Журналист, как ни в чем не бывало, вскинул на полковника нагловатые глаза:
– Ну, бывает… Недооценил собственную популярность… А легче мне не стало. Станет – если ты поймешь то, что я сейчас постараюсь тебе объяснить. Так вот: Сашку Юнгерова я знаю сто лет. Мы с ним еще в одной сборной были, когда спортом занимались… Только он чуть старше. Не суть. Он мне не друг и никогда другом не был. Я не вошь какая, чтобы отрекаться, но это правда. Он мой приятель. Разницу между «приятель» и «друг» уголовный розыск уловить может?
– Вполне, – кивнул Ильюхин, и Обнорский продолжил:
– Я его уважаю, он мне симпатичен, мне с ним легко, но он мне не друг в высшем, метафорическом, смысле этого слова. И я никогда не работал в его концерне. И членом группировки не состоял. И на него не работал. Он мне просто не чужой. И я ему не чужой. Но далеко не по всем вопросам мы совпадали во мнениях. И когда я про него в «Бандитском Петербурге» написал, он тоже ходил и вздыхал, мол, не очень это здорово, мол, не очень это полезно… Но ему и в голову не пришло, что я это сделал с чьей-то подачи! А Крылова я знаю по времени меньше, чем тебя. Меня с ним Юнгеров познакомил. А дальше – как в авиации, система «свой-чужой». Раз Сашка меня с ним познакомил – значит, тоже «свой». А Сашке я всегда постараюсь помочь, но это не означает, что я буду всегда делать так, как ему хотелось бы… Я и Крылову про этого деда рассказать хотел, чтобы Сашке помочь. Ему самому, кстати, звонить не стал. Понимаешь?
