Александра Маринина - Светлый лик смерти
Стрельников снова умолк, глядя на огонь. В отблесках пламени его лицо казалось высеченным из камня, каким-то мертвенно-неподвижным и неожиданно жестким.
– У меня к тебе еще одна просьба, Слава, – негромко сказал он. – Меня уже допрашивал следователь. Его очень привлекает версия убийства из ревности. И два самых перспективных подозреваемых для него – это я и Люба.
– Ты? – удивился Томчак. – Ну, Люба – понятно. Но почему ты?
– Потому что Мила вела весьма активную жизнь за моей спиной. Но я этого не знал, честное слово, Славка, я клянусь тебе, я этого не знал. Мне об этом сказал следователь. У меня не было причин ревновать ее. Ты мне веришь?
– Верю. Значит, ты считаешь, что это сделала Люба?
– Не имеет значения, что именно я считаю. Я не убивал Милу. И ни в коем случае нельзя допустить, чтобы убийцей оказалась Люба. Ты меня понимаешь?
Да, Томчак это хорошо понимал. Одно дело, когда будущую жену убивает неизвестный убийца, и совсем другое – когда оказывается, что ты сам спровоцировал ситуацию и одна твоя любовница расправилась с другой. Ни о каком новом назначении после такого скандала и речи быть не может. Но если не будет нового назначения для Стрельникова, то не будет и новых хороших должностей для Вячеслава Томчака и Геннадия Леонтьева. Вот и весь расклад. Значит, нужно сделать все, чтобы выгородить Любу. Потому что никто, кроме нее, не мог убить Милу Широкову.
– Я тебя понимаю, Володя, – медленно произнес Томчак. – Надеюсь, что и Гена тебя поймет. И наши жены тоже. Ты можешь на нас положиться. Мы тебя не подведем.
Вот так и должно быть среди друзей. Долой обиды и недоразумения, долой бабские глупости и сопливые сантименты. Друг в беде, и ему нужна помощь. И он эту помощь получит.
Глава 4
Она никак не могла включиться в окружающую жизнь. Что-то с кем-то происходило, кто-то что-то говорил, люди куда-то ходили, но Люба не могла вникнуть в суть. Целыми днями она пыталась заставить себя встряхнуться, но не могла. Мила умерла. Она ее убила. «Этого не может быть, – твердила себе Люба, – я не могла этого сделать. Так не бывает. Я не могла, не могла, не могла. И все-таки сделала».
Перед родителями нужно было делать лицо, и она старалась изо всех сил. Больше всего, конечно, ее доставала мать.
– Ты все еще дома? – неподдельно удивилась она, придя с работы через два дня после возвращения Любы. – Я думала, ты снова будешь жить у Володи. Почему ты не у него? Вы что, поссорились?
– Ничего мы не ссорились, – вяло откликнулась Люба. – Могу я пожить дома, в конце концов? Что в этом особенного? Или я вам мешаю?
Мать озабоченно склонилась над ней.
– Что случилось, Любочка? Ты с ним порвала? Он тебя чем-то обидел? Скажи мне.
– Ничего не случилось. Оставь меня в покое, пожалуйста. Мне нужно побыть без него какое-то время.
– Понимаю, – закивала мать, – у тебя новый роман. Ты с ним познакомилась в Турции? Почему ты мне ничего не рассказываешь?
– Нет у меня никакого нового романа, мама, оставь ты ради бога эти глупости. Просто мне нужно побыть без Володи. Можешь ты это понять?
Мать обиженно вздохнула и ушла на кухню готовить ужин. Отец, кадровый военный, вопросов о Стрельникове вообще не задавал, ему с самого начала не нравилось, что дочь живет у женатого любовника, зато его очень беспокоило, что Люба, вернувшись из-за границы, так и не начала работать. Он был человеком старой закалки, и домашнее безделье казалось ему чем-то из ряда вон выходящим.
– Когда тебе выходить на работу? – спросил он в первый же день, как только Люба появилась дома.
– На работу?..
Она растерялась. В самом деле, надо же где-то работать. Наверное, в той же гостинице, в «Русиче», гендиректор обещал сразу же взять ее на старое место и даже с повышением, если она действительно пройдет стажировку в хорошем курортном отеле. Но ведь она ее не прошла. И кроме того, там все знают про Стрельникова. И будут ее жалеть… Или злорадствовать. Кто как. И с Милой придется видеться каждый день. Нет уж, только не это.
– Папа, я полгода работала без выходных, мне нужно хотя бы отоспаться.
– Но у тебя стаж прервется.
Отец все еще жил старыми понятиями, такими, как трудовой стаж, профсоюз, трудовая книжка.
– Не прервется. Про вахтовый метод слышал? Полгода работаешь без выходных, потом полгода отдыхаешь на законных основаниях.
– Голову ты мне морочишь, – ворчал он. – Смотри, будешь потом волосы на себе рвать да локти кусать, а ведь я тебя предупреждал.
Люба внутренне съеживалась. Всю жизнь она панически боялась своих родителей. Они никогда не били ее, но при каждом удобном случае говорили: «А мы тебя предупреждали… Вот, мы так и знали, что этим все кончится… Так тебе и надо, мы же тебе говорили…» Это было невыносимо. Ни разу в жизни Любе не удалось получить от них дельный совет, потому что сперва приходилось рассказывать о том затруднении, в которое она попала, и тут же начиналось: мы предупреждали, мы говорили, так тебе и надо, не надо было тебе… Конечно, если бы у нее хватало мужества вытерпеть эти нотации, дослушать, какая она глупая и непослушная, потому что ее сто раз предупреждали, а она все равно сделала по-своему, так вот, если бы она смогла дождаться окончания всего этого, то потом, может быть, и полезный совет услышала. Может быть. В том-то все и дело. Совет – он еще только «может быть» и «потом», а выговор – он уже сейчас имеет место быть. Лет с пятнадцати Люба Сергиенко решила, что лучше со своими проблемами к родителям не обращаться. Пусть думают, что у нее все хорошо. Не надо рассказывать им о своих неприятностях и давать повод порассуждать о том, какая она глупая и нехорошая и вообще сама во всем виновата. Господи, конечно, сама, кто же спорит. Можно подумать, она этого не понимает. Но ведь о неприятностях рассказывают не для того, чтобы тебе сказали «ты сам дурак», а для того, чтобы тебе посочувствовали и помогли. Только для этого. И почему люди таких простых вещей не понимают?
Мать порой сетовала на скрытность дочери.
– Почему ты ничего мне не рассказываешь? – обиженно говорила она, в очередной раз обнаружив, что в жизни Любы произошли какие-то события, о которых она не знала.
«Потому что ты не умеешь слушать, – каждый раз хотела ответить Люба. – Потому что ты начнешь причитать, предупреждать и читать мне мораль, вместо того, чтобы просто принять к сведению».
Вернувшись домой после полугодового отсутствия, Люба коротко, без подробностей, рассказала о том, как работала в четырехзвездном отеле, продемонстрировала сделанные покупки и на этом тему Турции для своей семьи закрыла. Все было прекрасно, просто превосходно, но теперь она здесь, дома, и говорить больше не о чем.
Сутки делились для Любы на два периода, каждый из которых был по-своему тягостен. День, когда родители уходили на работу и она оставалась предоставленной самой себе, и время с вечера до следующего утра, когда мать с отцом были дома и приставали к ней с разговорами и расспросами. От каждого сказанного ими слова ей хотелось завизжать, закрыть уши руками, кинуться опрометью в свою комнату, запереть дверь и не открывать ее. Никогда. Заснуть, проснуться и обнаружить, что все это только сон. Пусть кошмарный, но сон…
Она – убийца. Она позволила ненависти и злобе одержать верх над разумом, она поддалась неуемной жажде мести. Она хотела смерти для своей подруги. Она призывала эту смерть, она мечтала о ней, улыбаясь в темноте, как когда-то улыбалась, лежа в темной душной комнате и думая о Стрельникове, о своем возвращении к нему. Люба вложила в эту мечту всю душу, и когда оказалось, что Стрельников ее не ждет, все внутри нее готово было рассыпаться на мелкие кусочки, ибо стержень, на котором крепилось все остальное, рухнул. Но тут появился другой стержень – ненависть. Ненависть к самому Стрельникову и к Миле Широковой. Рассыпавшаяся было душа снова собралась вокруг прочного стержня. Появилась цель, появился смысл. Теперь есть, чего ждать и к чему стремиться, есть о чем мечтать. И вот Милы больше нет. Снова из Любиной души выдернут стержень, и все опять рушится, расползается по швам, разлетается вдребезги. Ей казалось, что она стоит на полу на коленях и беспомощно пытается собрать в одну кучку эти мелкие осколки, а они ускользают, не даются в руки и от каждого прикосновения только отлетают все дальше и дальше. Этот образ преследовал ее днем и ночью. «Лучше бы ты осталась жива, – беззвучно шептала Люба, – тогда я бы по крайней мере понимала, зачем живу и чего жду в этой жизни. А теперь я ничего не понимаю и ничего не жду. И жить мне незачем».
В понедельник, в день похорон Милы, Люба с утра отправилась в церковь, расположенную неподалеку от своего дома. После возвращения домой прошло чуть больше недели, и за это время Люба бывала там почти ежедневно. Она никогда не была набожной, но и воинствующей атеисткой тоже не была, всегда относилась к вопросу о Боге достаточно равнодушно. Но теперь, поддавшись жгучей, яростной ненависти, она готова была сделать все, чтобы отнять жизнь у Милы. У подруги. У соперницы. У воровки и шлюхи. Кто-то когда-то говорил, что если у тебя есть враг, нужно пойти в три церкви и во всех трех поставить свечи за его здравие и пожелать ему всяческих благ. Тогда то зло, которое от твоего врага исходит, тебя не коснется. Были и другие советы, связанные с применением черной и белой магии, заговоров, наведением порчи и прочими прелестями. Люба выполнила все. Еще живя у Томчаков, она начала ходить к бабкам, гадалкам, знахаркам и магам. А вернувшись домой, стала ежедневно заглядывать в церковь. Ставила свечки за Милу и исступленно шептала, глядя на пляшущее пламя:
