Алексей Макеев - Неслабое звено
– Заметь, Лев, я сказал «эффективней», а не «эффектней», – генерал внимательно посмотрел на обоих друзей и не слишком одобрительно хмыкнул, – потому как второе, к несчастью, тоже… имеет место быть. То, понимаешь, у вас трупы подозреваемых чуть не штабелями, то лихие автородео с перестрелками… Крячко вот дыру в организме очередную поимел. А если бы малость пониже, а? Поэтому душевно прошу и бездушно приказываю: поменьше… фокусов. У нас не Голливуд! Нам боевиков с пожарами до горизонта не нужно! Стаса на оперативке использовать пока рано. Пусть головой работает, думает, связь держит. Этот парень, Константин Иванов, из районщиков который, он как тебе, Лев?
– Петр, обидеть подчиненного – дело нехитрое, – и впрямь чуть обиженно отозвался Гуров. – Победа-то в конечном счете почти всегда за нами со Стасом. А дырки, что ж? Специфика службы, не музыкальными критиками трудимся. Разве тебя наша клиентура не дырявила? То-то!
– Ну не любят нас с Гуровым бандиты, и как только им не стыдно, – жалобным голосом поддержал друга Станислав.
– …а парень, – продолжил Лев, сохраняя полную серьезность, – по крайней мере, старательный. Честолюбивый, я ценю в людях это качество, если в меру, конечно. Очень хочет работать здесь, с нами. Под твоим чутким, – Гуров чуть заметно улыбнулся, – руководством. Готов ради этого горы свернуть.
– Ладно, – решительно прервал его генерал, – там видно будет. Хорошо проявит себя, так почему нет? Ты мне вот что объясни: за какой песьей матерью тебя несет в Котунь? Давно под пулями не бывал, успел по острым ощущениям соскучиться? Знаешь ведь, как там к тебе, гм!… относятся. Что ты потерял у Бунича, с какой он тут стороны? Ты что, хочешь поделиться с ним оперативной информацией о возможной судьбе украденной иконы? Нет, я, в принципе, не возражаю, валяй, раз считаешь нужным, но, естественно, не раскрывая источник. Он мужик умный и осторожный, как стреляный лис, в редакцию бульварной газетенки с такой сенсацией не кинется. Но… Зачем все это?
«Эх, если б я знал, – подумал Гуров. – Если б мог точно сформулировать. Чутье пресловутое, сыщицкое счастье и проклятье! Что-то мне не нравится в упомянутой «оперативной информации». Что-то не так, неправильно. Вот свербит в черепушке, и хоть ты тресни. Как это Петру объяснить, ведь детский лепет получится. Станислав тоже не так чтобы очень мою поездку приветствует, вон кивает одобрительно орловским словам. Ладно, попробую».
– Понимаете, друзья мои, – начал Лев, – я неважно ориентируюсь в жизненных ценностях, образе жизни, бытовых реалиях, психологии, наконец, по-настоящему «крутых» бизнесменов. А Бунич в этом кругу насквозь свой. Я не собираюсь говорить ему всего, да этого и не нужно. Намекну, придумаю, м-мн… аналогию. Пусть прикинет психологический портрет очень богатого, психически двиганутого русофоба. С извращенным интересом к искусству. С практически неограниченными возможностями. Хоть на себя прикинет, перевоплотится, так сказать. Не захочет? Это уж мои проблемы, я умею, знаете ли, убеждать. Захочет. Он, Бунич, впрямь та еще лисица. И если все это, по его мнению, действительно может произойти, то пусть набросает мне некий круг людей, «ограниченный контингент», не к ночи будь это выражение помянуто. Это сильно облегчит мне постановку задачи для Дмитрия с его «многомерной матрицей». Пусть не на двух – трех, но если даже на десяток человек выйдем, то насколько легче работать станет!
– А пожалуй, что да, – помолчав и подумав, сказал Орлов. – Благославляю. Но ты все же поаккуратнее там.
…Покинув управление, друзья отправились на встречу с Константином Ивановым, главным на сегодняшний день специалистом по Сукалеву и его честной компании. Станислав было обеспокоился, что до вечера, когда он собирался впервые влиться в славный коллектив запойной люмпен-интеллигенции, они с Гуровым не поспеют к Марии в театр, где ему согласно диспозиции вроде грим наложить должны. Или вообще консультация главного режиссера по системе Станиславского запланирована? Вот уж когда Гуров, что называется, «оттащился» по полной программе:
– Ты что, относительно грима всерьез принял? – Лев радостно расхохотался, сбрасывая психологическое напряжение. Они с Крячко любили ставить друг другу такие шуточные ловушки, и если кто из них на подначку попадался, то смеху было… – Ну нет, голуба, тогда над нами вся театральная Москва ухохочется. Сойдешь в натуральном виде: рожа бледная, рука в гипсе, грязной водички на брюки я тебе лично плескану, плюс легкая небритость. Изобразишь этакую отрешенную расслабленность взгляда, унылое выражение морды лица… Проканает!
– Ага, – ехидно откликнулся Станислав, понимая, что попался, – ты мне еще под глаз собственноручно «фонарь» поставь. Чтоб «отрешенная расслабленность» достовернее была! Хохмач, понимаешь! Ладно, один – ноль в твою пользу. Давай серьезно.
Ну, а серьезно… Вживаться в образ, так вживаться – нужно было предельно ясно представить себе этот самый образ полуалкоголика – полуинтеллигента. В сколько-нибудь крупном криминале такая публика обычно не замешана, по крайней мере, в сферу интересов гуровской конторы не входит. Не подпускают их к настоящему криминалу, причем не столько потому, что ненадежны, болтливы, много пьют – это, увы, свойства считай что всех групп и слоев российского общества – а больше потому, что как ты ни корми, ни дрессируй домашнего мурлыку, дикой лесной рыси из него не получится.
Зато пэпээсники, районщики, участковые – те таких знают очень даже неплохо. Стиль жизни располагает: то пьянка, то дебош, то жалобы соседей, то сопротивление милиции, выражающееся в покрытии последней такими «учеными» словами, что только выпускникам филфака впору. Бывало и похлеще. Один такой деятель, пэпээсниками в нетрезвом виде изобиженный, не пожалев времени, сил и отличного листа ватмана два на полтора метра, создал многоцветный, детально прорисованный плакат под нежным названием – крупными буквами – «Ментовское мурло», а затем темной ноченькой с помощью «Суперцемента» вмертвую заклеил своим творением стенд «Их разыскивает милиция». Аккурат у главного входа в любимое отделение. На плакате в сугубо соцреалистической манере, хоть сейчас на тематическую выставку «Люди долга и отваги», был изображен бравый сержант милиции. Только вот вместо носа у него, в той же манере… Ну, ясно, что там было «вместо»!
* * *Так кто же он был, покойный Илья Вадимович Сукалев, как дошел он до жизни такой и такой смерти?
Умучивали когда-то несчастных школьников на уроках литературы жутковатым термином – типичный представитель». Онегин был, а Пьер Безухов… Для нормального человеческого слуха такая казенщина противна, словно мыло с сахаром жуешь, но – куда деваться – точнее не скажешь: именно таким «представителем» для своего круга, своего поколения был Илюша Сукалев.
Окончил он в свое время достаточно престижный, открывающий неплохие карьерные возможности филфак МГУ. Планы были наполеоновские, но… Как-то не заладилось. Пробовал писать стихи, прозу, даже драмой разок разродился авангардистского стиля. Пару раз опубликовался в университетской многотиражке. Однако хватило ума понять, что, чем писать так, лучше не писать вовсе: графоманов в России и без него достаточно. С журналистикой тоже не пошло, там не его хватка нужна. Ну и… куда? Правильно, в школу. Русский с литературой преподавать, так что в умучивании помянутыми «типичными» он тоже поневоле участие принимал.
Вроде поначалу нашел себя, работал увлеченно, тем более школа была элитная. Забавно, что предметы свои он знал, скажем, так себе, но вот общий язык с детишками находить умел превосходно, ученики Сукалева любили. Причем настолько, что уже много позже, когда Илью Вадимовича не то что к элитным, а к самым задрипанным московским школам на пушечный выстрел не подпускали, бывшие его питомцы, встретив на улице или в метро, искренне радовались. Иные так и на опохмел деньжат подбрасывали. Если попросить как следует.
Любой человек, хоть недолго проработавший в школе, подтвердит: большего гадюшника, чем «педагогический коллектив», представить нельзя. Есть, наверное, исключения, но… Тем более, если коллегу любят ученики, если ученику и учителю на уроке интересно. Тогда точно сожрут.
А сожрать Сукалева было легко: уже тогда он крепко пил. На уроки, правда, пока приходил трезвый, однако зачастую с лютой похмелюги, да и вообще – шила в мешке не утаишь. Тут ведь еще надо утречком при встрече директрисе, мымре старой, да завучу – молодой, но еще большей мымре, улыбнуться ласково-игриво, а какие, на фиг, с лютой похмелюги улыбки? Сплошной оскал получается. И за него взялись всерьез.
Словом, после трехлетних мучений, отбыв распределение, он уволился. Пока еще – «по собственному». Началась десятилетняя одиссея по школам города, уровень которых становился все ниже, пока закономерно не упал до специнтерната для даунов. Увы, после очередного пьяного скандала с вялотекущим мордобоем – не сошлись с физруком во взглядах на перестройку! – выперли и оттуда. С какого-то момента выпирать, кстати, стали все больше по «тридцать третьей», что трудовую книжку, ясное дело, не украшало. Администрацию школ, избавлявшуюся от «паршивой овцы» через полгода, много – год работы, тоже можно понять. На уроки Сукалев стал часто приходить пьяным. Иногда сильно. Иногда – в хлам. Кому ж это понравится, когда учитель мало того что Гоголя с Гегелем, а Бабеля с Бебелем всю дорогу путает, но и на открытом уроке засыпает, уткнувшись физиономией в классный журнал. Какая тут, к лешему, педагогика!
