Стиг Сетербаккен - Невидимые руки
— Я на работе, — сказал я.
— Я только что звонила туда, — сказала она.
— Я не в кабинете, я в архиве.
Это получилось непроизвольно. Я не успел подумать, как уже сказал.
Пауза.
— Когда вернешься?
— Не знаю. Скоро позвоню, хорошо?
Еще пауза. Я слышал ее прерывистое дыхание. Или это был плач?
— Хорошо? — повторил я, но знал, что она не ответит.
Я прервал разговор и отключил мобильный телефон. Когда я вошел в комнату, Ингер уже поставила поднос с двумя стаканами на стол.
— Вы за рулем? — спросила она.
Я махнул рукой:
— Нет, у меня машина в ремонте.
Она открыла бутылку пива и налила мне.
— Если честно, в такую погоду, — сказал я, — пешком далеко не уйдешь…
Доверительный тон, которым я сказал это, вызвал странное ощущение. Словно я пришел не из-за Марии, а по какому-то другому поводу. Я пригубил пиво, почувствовал горьковатый привкус во рту, хотел сказать еще что-нибудь в том же роде, но в голову ничего не пришло.
— Что с женой? — спросила она.
— В каком смысле?
— У вас озабоченный вид.
Я пожал плечами.
— У вас такой вид, будто вы боитесь чего-то, — сказала она чуть погодя. — Будто вы боитесь за нее.
А потом после паузы:
— А может быть, боитесь ее?
Она сказала это едва слышно, словно сидела очень далеко от меня. Я подумал, что, если я отвечу, эта внезапно возникшая почти домашняя атмосфера разрушится и восстановить мы ее уже не сможем. Я выпил еще немного пива и почувствовал легкое головокружение.
— Она больна?
Я кивнул.
— Серьезно?
Я вдруг смутился, как мальчишка, заметив, какие красивые у нее губы.
— Не знаю, — честно сказал я. — Ее обследовали в клинике с головы до ног и ничего не нашли. Но и помочь не смогли.
— Но все-таки, что с ней?
— Я не понимаю. Врачи не понимают. Она тоже ничего не понимает.
Мы посидели молча. Ингер наполнила стаканы.
— Как ее зовут?
Я хотел ответить, но почему-то не смог заставить себя произнести ее имя.
— Кажется, она все время смотрит куда-то в пустоту как зачарованная, словно не может отвести взгляд…
— Когда это началось?
От непринужденности, с которой она задавала свои вопросы, у меня забегали мурашки по спине. Мне уже ничего не хотелось… Только быть здесь, сидеть рядом с ней, слушать ее голос, говорить с ней.
— Расскажите о вашей дочери, — попросил я.
Она растерянно взглянула на меня:
— О чем-нибудь конкретном?
— Нет, — сказал я. — Просто расскажите о ней. Какая она была?
Она долго сидела, пытаясь сосредоточиться, потом улыбнулась:
— Ну, роды были тяжелыми… Помню, я была измочалена, как боксер, добравшийся до седьмого раунда.
Мы засмеялись.
— Потом она много болела. Не ела ничего. Худела и худела, что бы мы в нее ни впихивали. Халвард…
Она помедлила, не зная, стоит ли упоминать его по имени.
— Халвард буквально стоял на ушах. Пробовал кормить всем подряд, в надежде, что она пристрастится хоть к чему-нибудь. Так продолжалось много лет. И вдруг кончилось. Она стала прибавлять в весе. Все стало, как и должно было быть, и никаких проблем больше не возникало, но странности были. Вернее, они остались, — сказала она. — Было во всем этом что-то странное. Как будто… Не знаю, как сказать. Но только казалось, что ему не нужна здоровая дочь. Я понимаю, звучит это не совсем правильно… Думаю, он чувствовал, что здоровый ребенок не так сильно зависит от отца, как больной… Чувствовал, но ничего с этим не мог поделать. Он даже стал терять интерес к ней, когда ему не надо было проявлять чрезмерную заботу. Я заметила это. Если раньше они были вот так, — она соединила указательные пальцы, — то потом он словно не мог отыскать того, что прежде их соединяло.
Она покачала головой.
— А может быть, мне так казалось. Не знаю, не уверена. Я говорила с ним об этом… Наверное, не надо было… Он отдалился от нее. Все больше и больше внимания ей должна была уделять я. Отвести в школу, привести после уроков, прийти на родительское собрание, записать на тренировки. Мы делили нашу жизнь поровну, а он оказался в стороне, сам по себе. Тогда и началось, мне кажется, то, что потом и привело нас к разводу. В каком-то смысле лучшими нашими годами оказались те, когда она была больна, когда мы не находили себе места от страха за ее жизнь и не знали, что еще мы можем для нее сделать.
У нее по щекам поползли слезы.
— А потом… Потом начался какой-то кисель… Как будто мы больше не знакомы, как будто потеряли то, что объединяло нас.
— А Мария? — спросил я. — Как она все это воспринимала?
— На протяжении нескольких лет, — сказала она, — все было… нормально. Она выглядела довольной. Училась, занималась спортом, но, когда перешла в старшие классы, полностью переменилась. Я хочу сказать, больше, чем полагается. Я подумала, что это произошло из-за нашего с Халвардом развода.
— Как она изменилась?
— Она бросила все. Перестала даже ходить в танцкружок. Стала замкнутой. Целыми днями молчала. Никогда не улыбалась. Ни о чем не спрашивала. Ничего не рассказывала. И еще она стала грустной девочкой, такой, знаете ли, печальной. До самой глубины души, как будто в ней не оставалось места ни для радости, ни для веселья, ни для простого участия…
Она посмотрела на меня. Мне захотелось подойти к ней. Я знал, что она будет не против, знал, что она позволит мне обнять ее и прижать к себе.
— Когда она исчезла, то я первым делом подумала, что она покончила жизнь самоубийством.
— Она говорила об этом?
— Нет, никогда.
Она улыбнулась:
— Она вообще никогда ни о чем не говорила!
Губы ее дрогнули.
— Я ее обругала как раз в тот день, когда она пропала. Последнее, что я помню, это как я ее отчитывала. Я никому об этом не говорила…
Она посмотрела на меня.
— Мне так надоело ее поведение! Она постоянно жаловалась, искала, к чему бы придраться. В тот вечер я ей тоже чем-то не угодила. Весь день она молчала. Вдруг вошла ко мне, когда я принимала душ, и стала выговаривать, что я забыла купить молоко к завтраку. Я вспылила и ответила…
Голос ее сорвался, словно заговорил совсем другой человек.
— Сказала, что она может сходить в магазин за молоком сама.
Ингер закашлялась.
— Надо было мне рассказать про это следователям, как вы думаете?
Я молча пожал плечами, покачал головой.
Она встала и подошла к окну.
— Последнее, что она от меня слышала на прощание, это что мне надоело смотреть на ее кислую физиономию и что она может жить сама, если ей так хочется.
Лил дождь. Я подумал, что Мария в тот вечер тоже вышла из дому под дождем, промокла до нитки, растворилась в городском тумане, и тут же мне в голову пришла мысль, что в первый же солнечный день ее найдут.
Ингер стояла ко мне спиной.
— Мне кажется, я понимаю, — сказала она после длительной паузы, — почему вы приходите всегда так поздно.
— Что значит «поздно»?
Она повернулась и посмотрела на меня.
— Вы ведь приходите ко мне после работы, разве не так?
Я не ответил.
— Ваши коллеги не знают, что вы здесь. Потому что совсем не предполагалось, чтобы вы приходили и обсуждали со мной обстоятельства этого дела, ведь с ним собираются закончить, сдать в архив. Остальные следователи уже не ищут Марию. У них другие дела.
— Ну, это не совсем так, как вы говорите.
— Конечно, я не знаю подробностей, но все это примерно так, — быстро ответила она. — И у вас наверняка тоже есть другие дела. Над своими расследованиями вы работаете в течение дня, поэтому не можете прийти сюда. Ваше начальство вам этого не разрешает. У вас в участке считают, что расследование закончено и незачем тратить на него лишнее время.
Она смотрела в одну точку.
— Вам поручили это дело, потому что надо иметь кого-то, кто несет за него формальную ответственность.
— Это неправда, — попытался я возразить.
— Но почему же его поручили именно вам? Почему не кому-нибудь из тех, кто уже занимался им? Какой смысл поручать расследование новому детективу?
— Чтобы посмотреть на события свежим взглядом и, если повезет, обнаружить новые улики, хоть какую-нибудь зацепку, которая могла ускользнуть от внимания прежних следователей. Я готов провести еще один раунд.
— Да? Можно провести еще один раунд? Разве они не пробовали найти истину раньше?
— Не знаю. Честно, не знаю, пока не просмотрю все материалы, но на это уйдет время — их огромное количество. Надо систематизировать все бумаги. Но я не успокоюсь, пока еще раз все не просмотрю. Если там есть хоть что-то, что сможет нам помочь, то я обязательно это найду. Обещаю.
Наконец я понял, что произошло с ней. Она потеряла надежду, сдалась, примирилась с тем, что мы не найдем ее дочь, а если найдем, то мертвую. Она все еще надеялась на лучшее, но начала отдавать себе отчет в собственном притворстве. Ведь все вокруг притворялись, и не в последнюю очередь те, кто по долгу службы вел все эти месяцы расследование об исчезновении Марии. У них тоже не было надежды. Они тоже понимали, что найти смогут только труп.
