Маурицио Джованни - Боль
— Вы искали меня? — прервал его Ричарди.
Гарцо, похоже, возмутился грубостью комиссара. Но лишь на мгновение. Потом снова заговорил мягким, умиротворяющим тоном:
— Вы совершенно правы, нам нельзя зря терять время. Мы люди действия. Итак, вчерашний вечер в театре Сан-Карло. Я там не был ввиду срочных дел на работе. У меня тоже никогда нет времени на развлечения. Я узнал, что вы вовремя оказались на месте. Поздравляю вас! Значит, вы тоже работаете допоздна. Вместе с бригадиром из вашего отряда… как его фамилия?.. да, Майоне. Как все было? Я слышал, вы вели себя… я бы сказал, резковато. Я хорошо знаю, иногда это необходимо. Но, черт возьми, там находились синьор префект, князь д'Авалос, господа из семейств Колонна и Санта-Северина! Неужели не нашлось иной возможности обойти этот сбор анкетных данных? Иногда вы, Ричарди, бываете слишком… прямолинейным. Вот что я скажу, вы такой умелый сотрудник, но надо бы вести себя дипломатичней, особенно с теми, чье мнение что-то значит. На вас поступили жалобы. Управляющий театром Спинелли тоже жалуется. Этот педерастишка имеет влиятельных друзей.
Ричарди выслушал все это молча. На лице не дрогнул ни один мускул.
— Вы вполне могли бы передать это дело кому-нибудь, доктор. Я работаю так. Если не ошибаюсь, это согласуется с процедурой.
— Конечно согласуется! И я совершенно не собираюсь передавать это поручение другим. Никто не сможет справиться с этим делом лучше вас. Именно поэтому я и велел найти вас так быстро. На какой стадии расследование?
— Мы начинаем сегодня утром. Снова осмотрим место происшествия и выслушаем свидетелей. Будем работать непрерывно.
— Непрерывно? Вот именно! Отлично! Я буду с вами откровенен, Ричарди. Это крупное дело, крупней, чем мы можем себе представить. Этот певец… Вецци… похоже, был величайшим в своей профессии. Любители оперы его обожали. Гордость нации. А в наше время гордость нации дороже всего… Кажется, сам дуче восхищался им и ходил его слушать, когда Вецци пел в Риме. Говорят, он сравним с самим Карузо, а возможно, и выше. И то, что он убит в нашем городе, привело власти в ужас. Но, говоря начистоту, для нас еще не все пропало. Если мы найдем виновного со свойственной вам быстротой и полностью докажем его вину, как это умеете делать вы… в общем, это позволит мне… нам… сразу обратить на себя внимание первых лиц государства. Вы понимаете это, Ричарди?
— Я понимаю, доктор, что умер человек. И не просто умер, а убит, значит, существует убийца, свободно разгуливающий по городу. Мы будем работать столько, сколько нужно, как всегда. И сделаем все, что должны сделать, как всегда. Не теряя времени — если не теряем его сейчас.
На этот раз Гарцо не мог не заметить холодной и ядовитой издевки в словах комиссара.
— Послушайте, Ричарди, — заговорил он, на морщив лоб, — я не намерен терпеть, чтобы со мной говорили без должного уважения. Я вызвал вас, чтобы сказать, насколько это важное расследование, прежде всего, для вашего блага. Если вы потерпите неудачу, знайте, я без колебаний возложу ответственность за нее на вас. Я не стану рисковать своей карьерой из-за ваших ошибок. Работайте хорошо, и всем будет хорошо. Будете работать плохо — поплатитесь за это. Видите это? — Гарцо указал на листок, лежавший на письменном столе. — Это телефонограмма министра внутренних дел. Он велит нам сообщать ему о любом, даже малейшем движении вперед в этом расследовании. Даже о малейшем! Вы меня поняли, Ричарди? Будете отчитываться передо мной о проделанной работе, о каждом новом шаге. Синьор начальник управления в свою очередь будет отчитываться перед Римом. Приостановите работу над всеми другими делами, которыми занимаетесь.
Наконец Ричарди снова слышал настоящего Гарцо.
— Как всегда, доктор, — ответил он. — Я буду вести это дело как обычно и проявлю к нему все необходимое внимание.
— Я в этом не сомневаюсь, Ричарди. Ничуть не сомневаюсь. Можете идти.
За дверью стоял курьер Понте. Он снова старательно отвел глаза в сторону, чтобы не смотреть на комиссара.13
Дон Пьерино служил заутреню в семь часов, так ему нравилось. Ему было приятно видеть глаза людей, искавших Бога перед тем, как начать еще один день войны за жизнь. В этот час скамьи не делились по социальным признакам, мужчины и женщины из разных слоев общества сидели рядом, одетые по-разному, но с одним и тем же чувством в душе.
Кроме того, в это утро погода была странная и прекрасная. Ветер громко завывал в узком центральном нефе. Свет, проникавший внутрь через высокие окна, то исчезал, то появлялся снова, будто давал людям понять, что он здесь недаром, его надо добывать утомительным трудом, как плоды земли и хлеб насущный.
Закончив мессу, дон Пьерино надел пальто и, держа шляпу в руке, пошел в полицейское управление по соседству на встречу с комиссаром. Со вчерашнего вечера священник много думал о его напряженном взгляде и о том, что увидел в его глазах.
Внимание к ближним у него было от природы, а служение церкви, кроме того, научило дона Пьерино распознавать чувства, скрытые за выражением лица, за словами, которые подсказаны обстоятельствами. Так маленький священник научился вести два разговора сразу, словесный и зрительный. И предлагал помощь тем, кто нуждался в ней, но не находил сил попросить.
Глаза комиссара — грозные зеленые глаза — были как окна, за которыми видна буря.
Дон Пьерино вспомнил, как он сразу после принятия сана помогал врачам в старой больнице в Ирпино. Там в одной комнате держали под замком детей, больных заразными болезнями. Двери комнаты были стеклянные, и один мальчик, больной холерой, все время стоял у этого стекла и смотрел, как играют более удачливые ровесники. В глазах мальчика застыло такое же отчаяние, как у комиссара. По маленькому запотевшему пятнышку влаги, которое оставалось на двери от дыхания ребенка, угадывалось чувство отделенности от всех, непереносимое одиночество, тяжесть приговора, который обрекал его оставаться на краю жизни других и никогда не участвовать в ней.
Шагая навстречу ветру, священник вдруг понял, что ему будет приятно встретиться с этим сыщиком. Его ум и отчаяние вызывали любопытство дона Пьерино.
Ричарди встретил его у двери своего кабинета и приветствовал коротким сильным рукопожатием. Даже не сделал вид, что собирается поцеловать руку. Он усадил дона Пьерино за свой письменный стол. Священник заметил, что на столе нет ни фотографий, ни предметов, которые говорили бы что-то о жизни того, кто здесь работает. Только странное пресс-папье — кусок почерневшего полурасплавленного железа, из которого выступало стилизованное металлическое перо, словно для того, чтобы облагородить этот обломок.
— Какая странная вещь, — сказал священник и ласково провел рукой по пресс-папье.
— Кусок гранаты, привезенный с войны, — объяснил комиссар.
— Вы воевали?
— Нет, я был слишком молод. Я родился в 1900 году. Мне привез ее старый друг. Эта граната едва не убила его, и он захотел сохранить часть ее на память. Что не убивает, то укрепляет. Есть ведь такая поговорка, верно?
— Да, есть. Но помощь тоже укрепляет. Помощь людей и Бога.
— Когда она есть, падре. Когда есть. Так что вы можете рассказать про вчерашний день? Вы подумали об этом? У вас не возникли предположения о том, что могло произойти? Возможно, есть версии по поводу того, кто мог это сделать?
— Нет, комиссар, я никогда не смог бы представить себе нечто подобное, даже если бы захотел отождествить себя с тем, кто это сделал. Поверьте мне, не хочу. И потом — такой голос! Как можно даже представить себе, что ты гасишь его навсегда? Это был дар нам всем напрямую от Предвечного Отца.
— Почему, падре? Он был таким хорошим певцом, этот Вецци?
— Не просто хорошим, а небесным! Мне нравится думать, что у ангелов, которые поют хвалу Господу в раю, такие же голоса, как у Вецци. И если бы это было так, никто бы не боялся умереть. Я слышал его два раза — в «Трубадуре» Верди и «Лючии ди Ламмермур» Доницетти. Разумеется, он пел Манрико в первом случае и Эдгара во втором. Вам надо было бы услышать его, комиссар. Он вырывал сердце у человека из груди, уносил его на небо, купал в лучах луны и звезд и возвращал сияющее и обновленное. Когда он заканчивал петь, я обнаруживал на своем лице слезы, хотя не замечал, как плакал. Когда я вчера увидел его близко возле себя, у меня дрогнуло сердце.
Ричарди слушал, сложив руки и неотрывно глядя поверх ладоней на священника. Он видел детский восторг дона Пьерино и спрашивал себя, как опера, вымысел, может вызвать подобное чувство. Комиссар даже немного позавидовал своему собеседнику, этого состояния души — глубокой сердечной теплоты — он сам не испытает никогда.
— А как он пел на этот раз?
— Дело в том, что он еще не пел. Вчера было первое представление, он выходил во втором отделении.
— Как получилось, что он не участвовал в представлении. Кто в таком случае пел?
