Хеннинг Манкелль - Пятая женщина
Случалось, она подолгу не приезжала в свой храм. Ее расписание часто менялось. Время от времени она даже всерьез подумывала продать дом. Слишком много воспоминаний оказались неподвластны ударам кувалды. Но как решиться на расставание с большой уютной печью, заново облицованной и возвышающейся посреди комнаты белым утесом? Печь стала частью ее самой. Порой ей казалось, что печь — ее последний оплот в жизни.
А потом пришло письмо из Алжира.
И все переменилось.
Она решила никогда не расставаться со своим домом.
В среду двадцать восьмого сентября в три часа дня она была в Вольшё. Она въехала со стороны Хеслехольма — хотя сама жила в противоположном конце поселка — и по пути остановилась возле магазина, чтобы сделать покупки. Она знала, что́ ей потребуется. Сомневалась только по поводу трубочек. Но на всякий случай решила купить еще упаковку. Продавщица поздоровалась с ней. Она улыбнулась в ответ и сказала что-то про погоду. Поговорили об ужасной катастрофе на пароме. Потом она расплатилась и поехала дальше. Дом рядом с ней пустовал. Хозяева приезжали в Вольшё только летом, в июле. Они были немцы, жили в Гамбурге, а в Сконе проводили отпуск. При встрече они раскланивались, но близко не общались.
Она отперла входную дверь. Постояла в прихожей, прислушиваясь. Вошла в большую комнату и прижалась ухом к печи. Ни звука. Именно такая тишина должна, по ее мнению, царить в мире.
Человек, лежавший в печи, не мог слышать ее. Да и сама она, хотя знала, что он жив, не хотела слышать его вздохи. Или плач.
Она подумала, что все время действовала, словно по наитию. Сначала решила оставить дом. Не продала его ради кругленькой суммы в банке. Потом сохранила старую печь. Но лишь когда пришло письмо из Алжира, она наконец поняла, что́ нужно делать, и истинное предназначение печи открылось ей.
На этом месте ее размышления были прерваны писком наручных часов. Через час придут гости. А ей еще нужно успеть покормить мужчину, лежащего в печи. Он находится там уже пять дней. И скоро ослабеет настолько, что не сможет сопротивляться. Она вынула из сумочки расписание и увидела, что свободна со второй половины дня в воскресенье до утра вторника. Тогда это и произойдет: она вытащит его из печи и расскажет обо всем.
Как его убить, она пока не решила. Есть несколько вариантов. Но она не торопится. Она взвесит его вину и поймет, какой смерти он заслуживает.
Она пошла на кухню и согрела суп. Со своей всегдашней аккуратностью вымыла пластмассовую кружку, из которой кормила пленника. В другую кружку налила воду. Еды и питья он с каждым днем получал все меньше. Ровно столько, сколько требовалось, чтобы не умереть. Приготовив еду, она надела резиновые перчатки, брызнула на себя духами и пошла в комнату, туда, где стояла печь. Сзади в печи находилось отверстие, замаскированное несколькими кирпичами. Внутри лежал длинный желоб, который вытаскивался наружу. Прежде чем положить туда мужчину, она поставила внутрь печки мощный усилитель, заложила отверстие и включила музыку на полную громкость. Снаружи не было слышно ни звука.
Она нагнулась, чтобы лучше видеть пленника. Коснулась рукой его колена — он не шевельнулся. На какое-то мгновение она засомневалась: жив ли? Потом услышала его тяжелое дыхание и подумала: «Он уже достаточно ослаб. Пора переходить к следующей части моего плана».
Покормив мужчину, она оттащила его к отверстию на полу, снова назад и замаскировала тайник в печи. Помыв посуду и убравшись на кухне, она села к столу и налила себе кофе. Потом достала из сумочки последний номер многотиражки и не спеша стала его просматривать. По новой тарифной сетке с первого июля ее зарплата повысилась на сто семьдесят четыре кроны. Она снова посмотрела, сколько времени. Не проходило десяти минут, чтобы она не взглянула на часы. Эта привычка стала частью нее. Она жила и работала по строгому расписанию. И от других требовала того же. Не принимала никаких оправданий. Считала, что опоздавший всегда виноват. Коллеги за глаза посмеивались над ней. Она знала это, обижалась, но вслух ничего не говорила. Молчание тоже стало привычкой, доведенной до автоматизма. Однако так было не всегда.
Было время, и она не молчала. Не кричала, просто говорила в полный голос. Немота наступила позже. Когда она увидела кровь. Мать на пороге смерти. Закричала. И замкнулась в молчании. Чтобы стать невидимой. Именно тогда все и случилось. Она помнит стол, на столе мать в крови и слезах — тогда у нее украли сестренку, которую она так долго ждала.
Она снова взглянула на часы. Скоро к ней придут. Сегодня среда, день их встречи. Жаль, что им не всегда удается собираться именно в среду. Иногда график сдвигается. Из-за работы встречи приходится переносить. И изменить что-нибудь не в ее власти.
Она поставила пять стульев. Больше пяти человек к ней не приходило. Иначе не удавалось создать доверительную атмосферу. И так вызвать этих молчаливых женщин на откровенность было непросто. Потом она пошла в спальню — снять форму. Помолиться. И вспомнить прошлое. Об Антонио ей рассказала мать. Она встретила его в поезде, идущем из Кёльна в Мюнхен. Это случилось еще до войны, мать тогда была совсем молодой. Поезд шел переполненным, и они по чистой случайности оказались рядом в битком набитом людьми прокуренном тамбуре. На Рейне стояли катера, их свет то вспыхивал, то снова гас в грязных окнах вагона. Была ночь, Антонио рассказывал, что хочет стать католическим священником. И что месса начинается тогда, когда священник меняет одежды. Снимая или надевая какой-либо предмет облачения, он читает молитву. Так проходит его очищение перед началом церковного ритуала. С каждой деталью одежды он приближается к выполнению святой миссии.
Рассказ матери о разговоре с Антонио в тамбуре ночного поезда произвел на нее сильное впечатление. И теперь она сама, взявшись за выполнение священной миссии и помогая восстановить справедливость, превратила переодевание в обряд. Но она молилась не Богу. В хаотическом и бессмысленном мире не было большей бессмыслицы, чем Бог. Отсутствующий Бог — вот образ мира. В молитвах она обращалась к себе самой. К той девочке, какой она когда-то была. До того, как все рухнуло. До того, как мать украла у нее то, о чем она так долго мечтала. До того, как дом заполнили хмурые мужчины с взглядами скользкими и злыми, как у змей.
Она переодевалась и молилась о возвращении детства. Вот уже снята и сложена на кровать форменная одежда. Ее сменило уютное неброское платье. И совершилось превращение. Кожа ее, и та будто стала другой — мягкой, как у ребенка.
Наконец надеты парик и очки. Дочитана последняя молитва. По ровненькой дорожке, по ровненькой дорожке, по кочкам, по кочкам, в ямку — бух!.. Туда им и дорога — в ямку!
Слышится звук мотора — начали съезжаться приглашенные. Она рассматривает в зеркале свое отражение, подходит поближе. Кто перед ней? Спящая красавица, наконец пробудившаяся от своего кошмара? Нет, Золушка.
Можно идти. Превращение совершилось. Она убрала форму в целлофановый пакет, расправила покрывало на кровати и вышла из спальни. Никто, кроме нее самой, сюда не заходит, и все же она заперла дверь и на всякий случай подергала ручку.
Около шести все были в сборе. Все, кроме одной женщины. Накануне вечером у нее начались схватки, и ее отвезли в роддом. На две недели раньше срока. Сейчас она, наверно, уже родила.
Она тут же решила на следующий день заехать в роддом, навестить ее. Увидеть ее лицо после всего пережитого.
Потом она слушала их рассказы, одновременно делая пометки в блокноте, который держала в руке. Она записывала цифры. Странички блокнота напоминали расписание. Числа, время, расстояние. Это делалось по старой привычке, привычке, которая со временем приобрела для нее магический смысл. Записывать что-нибудь для памяти ей не требовалось. Слова, произнесенные дрожащим голосом, боль, которую эти женщины столько времени носили в себе, навсегда запечатлевались в ее мозгу. Выговорившись, женщины обретали спокойствие. Хотя бы на мгновение. Но жизнь — это и есть мгновение. Или расписание. Последовательность часов и минут, которые нанизываются, наплывают друг на друга. Жизнь похожа на маятник. Вперед — назад, боль — облегчение. И так постоянно, без перерыва.
Она выбрала место, с которого хорошо было видно печь, возвышавшуюся за спинами сидевших женщин. Мягкий приглушенный свет ласкал глаза. Комната тонула в приятном полумраке.
Она сравнивала свет с Женщиной. А Печь казалась ей утесом, безмолвным и неподвижным, одиноко поднимающимся над пустынной поверхностью моря.
Беседа продолжалась два часа. Потом пили на кухне чай. Заранее определили день их следующего приезда. Кстати, до сих пор не было случая, чтобы намеченная встреча не состоялась.
