Хокан Нессер - Человек без собаки
Но плевать на погоду…
Совершенно незнакомое чувство. Оно зародилось где-то под ложечкой, в точке, называемой солнечным сплетением, и медленно росло, превращая в золу все на своем пути. Душевная гангрена, попытался он по писательской привычке дать определение. Пожар в пустыне. И побороть этот пожар невозможно, остается только смириться.
Я сейчас умру, с отчаянием подумал Роберт. Здесь и сейчас, на этой поганой парковке. Наконец-то я умру, выхода уже нет. Мне даже не надо выбегать на дорогу перед машиной. Смерть уже здесь, в моей душе. Она уже давно там, росла, набиралась сил. И вот пришел ее час. Что же это… я даже пошевелиться не могу, это конец… Не будет никакого романа. Ни одна душа на земле не прочтет «Человека без собаки».
Попытался поднести сигарету к губам, но не смог. Приказал пальцам разжаться, чтобы дать сигарете упасть на землю, но сигнал мозга остался не принятым — рука даже не дрогнула. Хотел повернуть голову и посмотреть на машину, а не на пугающе черный ельник на фоне темно-лилового неба, но из этого тоже ничего не вышло.
Ровным счетом ничего. Голова осталась неподвижной. Он так и продолжал стоять, уставившись в пространство.
Сигарета выскользнула из пальцев. Окурок тлел несколько секунд у носка ботинка, потом погас — где-то на периферии поля зрения, он видел его, не опуская головы.
Боже, подумал Роберт Германссон. Может быть, я уже умер? Может быть, как раз в эту секунду душа оставляет тело и превращается во что-то еще?
Но нет, никаких физических признаков отделения души от тела он не обнаружил. Та же ноющая боль за грудиной, учащенное, поверхностное дыхание. Тот же слабый северный ветер, холодный ветер… смертельно опасный ветер, вдруг подумал Роберт, чувствуя, как леденеет его влажный лоб. Где-то вспыхнули фары автомобиля. Через пару секунд машина с воем пролетела мимо. Свет и звук… Свет и звук.
Никто не знает, сколько машин просвистело мимо него, никто не знает, сколько минут он провел в этом странном анабиозе, сколько событий случилось в мире.
Он упал ничком, даже не вытянув рук, чтобы смягчить падение, лишь в последнюю долю секунды ему удалось как-то вывернуться и приземлиться на плечо. В самую последнюю долю секунды. Теперь никакой боли он не чувствовал. Попытался сжать кулаки — безуспешно, попытался унять отвратительную дрожь подбородка — и потерял сознание.
Между шпангоутами призрачной галеры обморока просочилось короткое видение. Ему четыре или пять лет, он описался и понуро стоит перед отцом.
— Ты сделал это нарочно.
— Нет. Не нарочно. Так вышло.
— Нарочно, нарочно. Я тебя знаю. Ты мог бы добежать до туалета, но тебе захотелось помучить мать — ей же придется стирать твои записанные штаны.
— Нет! Нет! — В голосе у него слезы. — Просто так вышло! Я могу постирать штаны сам!
Отец в гневе сцепил руки:
— Ты еще и лжешь! Тебе мало того, что ты обмочился и заставил мать делать лишнюю работу, ты еще и лжешь! Зачем ты нам такой?
— Я не знаю, не знаю, — кричит он в отчаянии. — Я не виноват, что родился! Я вас очень люблю, вот увидите, сами увидите…
Но отец открывает ящик письменного стола и что-то оттуда достает. Это голова его сестры Кристины, окровавленная, он держит ее на вытянутой руке. Голова болтается на вытянутой руке отца и выглядит очень грустно и очень страшно. Под конец он швыряет голову Кристины Роберту… и он с ужасом понимает, что сейчас описается опять.
И как раз в ту секунду, когда Роберт изготовился поймать голову своей любимой сестры, он очнулся и вскочил на ноги. Отошел к опушке и помочился.
Он сильно замерз, настолько, что ему с трудом удалось вставить ключ зажигания в замок — пальцы не слушались.
— Нет, — сказала Эбба Германссон Грундт, — звуковая книга подождет. Давайте сначала послушаем подробный отчет Хенрика. Первый семестр в университете — это серьезный этап развития личности, хочешь ты этого или не хочешь.
Лейф Грундт вздохнул и выключил радио. Что касается его, он перестал хлопотать о развитии личности после двух лет гимназии по торговой линии, но, разумеется, ему было интересно послушать рассказ сына о первом семестре в Упсале. Сам он тоже вырос в Упсале. Правда, на приличном расстоянии от самого университетского городка, в Салабеке, но все равно, город-то университетский. У Хенрика с Эббой была какая-то душевная близость, зародившаяся, скорее всего, еще когда она его вынашивала, — так и осталось на всю жизнь. Особенно теперь — она даже не скрывала гордости: юриспруденция! Студенческое общежитие, пирушки, мужские посиделки, пунш по вечерам, танцевальные вечера, съемные квартиры и все такое.
Что ж, подумал Лейф Грундт, может, из него что-то и получится.
— Все путем, — сказал Хенрик Грундт.
— Путем? — хмыкнула Эбба. — Нет уж, будь любезен развить эту мысль. Значит, у вас экзамены в январе? Что ж это такое — осенний семестр переваливает за Рождество? В мое время так не делали. Так, мелочи какие-то, кто-то досдавал хвосты, но чтобы все двадцать очков?[17] Значит, у тебя впереди три недели зубрежки?
— Все путем, — повторил Хенрик. — У нас группа, четыре человека, мы занимались вместе всю осень. Засядем второго января недели на две.
— Ты, надеюсь, захватил домой книги?
— Пару штук привез, — кивнул Хенрик. — Тебе не стоит беспокоиться. И уж во всяком случае, не из-за занятий.
Лейф Грундт приступил к обгону огромной грязно-желтой фуры с немецкими номерами. На какое-то мгновение разговоры в машине смолкли — Эбба Германссон Грундт никогда не отвлекала мужа во время обгона.
Кристофер покосился на брата. Во всяком случае, не из-за занятий? Показалось ему — или в словах Хенрика был еще какой-то смысл? Дескать, из-за занятий беспокоиться не надо, а вот из-за…
Нет, вряд ли. Супер-Хенрик никогда не доставлял неприятностей своим родителям. Ему удавалось все, за что он ни брался, — в школе, в спорте, в игре на рояле. «Тривиал Персьют» и ловля рыбы на мушку. Все без исключения. И так было всегда. Когда в двенадцать лет Хенрик стал победителем олимпиады «Мы из пятого», отец сказал, что у Хенрика только одна проблема в жизни: выбрать, кем ему стать, — нобелевским лауреатом или премьер-министром. Мама Эбба тут же пояснила, что Хенрик без всяких проблем может успеть и то и другое. Кристофер, которому тогда было пять, ушел в свою комнату и мрачно размышлял, что старшему брату, как всегда, достаются все похвалы. Мало того, он собрался еще и прихватить сразу оба лакомых куска — и нобелевский лауреат, и премьер-министр. Ну погоди, Хенрик, подумал он тогда, погоди, вот я стану королем, и ты будешь жрать сырую морковь всю оставшуюся жизнь, пока не подавишься.
Но все же, если он правильно угадал некоторый диссонанс в ответе брата… во всяком случае… может быть, и в самом деле есть о чем беспокоиться?
Глупо, подумал грешник Кристофер, мрачно наблюдая, как мимо окон медленно скользит назад гигантский забрызганный солью грузовик. Нет, в нашей семье такого случиться не может.
— А эта девушка? — спросила Эбба. Она полировала ногти — занятие, на которое у нее было время разве что в подобные моменты: в машине и не за рулем. Именно поэтому она никогда не упускала такого случая. — Надеюсь, вы бережно относитесь друг к другу?
Пользуетесь ли вы кондомами, перевел Кристофер материнский эвфемизм.
— Да, — улыбнулся Хенрик. — Мы относимся друг к другу очень бережно.
— Ее ведь зовут Йенни?
— Да, Йенни.
— Медичка из Карлскуги?
— Да.
— Она тоже в студенческой общине?
— Да, хотя не в той, что я. В другой. Я, по-моему, уже рассказывал.
Наступило молчание. Черт возьми, подумал Кристофер. О чем они говорят?
— Ты выглядишь усталым, — нарушил молчание отец. — Это все зубрежка и бесконечные гулянки, если я правильно понимаю.
— Лейф! — возмутилась мать.
— Sorry, sorry. — Лейф изготовился к очередному обгону. — Но Хенрик и в самом деле маленько стукнутый, вам не кажется? Не настолько, разумеется, как я или Крилле, но все же…
Кристофер улыбнулся и мысленно поаплодировал отцу. Он обожал отца, заведующего отделом в «Консуме».
— Далеко нам еще? — спросил он вслух.
— С божьей и маминой помощью успеем к вечерней дойке, — сострил Лейф и удостоился пристального взгляда жены.
— Очень хорошо, что мы остановимся в отеле, — сказала Кристина. Они свернули с шоссе и миновали индустриальный район. Промелькнула какая-то церковь. — Иначе я буду чувствовать себя непрошеной гостьей.
Ни за что в жизни я бы не произнесла это вслух, если бы не усталость, подумала она. Усталость… когда она уставала, могла ляпнуть что угодно. И хотя в ее словах была большая доля правды, хотя она и в самом деле не испытывала никакой радости от визита в родительский дом, вовсе ни к чему было лить воду на мельницу Якоба. Очень глупо.
