Современный зарубежный детектив-4. Компиляция. Книги 1-23 (СИ) - Барнс Дженнифер Линн

Я задергиваю все шторы и занавешиваю все портьеры, приглашая тени сгуститься. Этому дому требуется по крайней мере трое гиперактивных детей и одна слюнявая собака, чтобы отпугнуть клаустрофобию. Или одна-единственная, аккуратно поднесенная к керосиновому шлангу спичка.

Я выкладываю на кухонный стол маркер и рабочий блокнот.

Включаю компьютер. Составляю график на следующие несколько дней, словно прокладываю курс для планеты, которая вращается по расширяющейся орбите. За компьютером я охочусь. Записываю все, что приходит в голову про Лиззи Соломон и ее окружение, пока границы моего мира не начинают размываться.

Приковыляв в спальню, падаю на нерасстеленную кровать. Цепочка на шее натягивается, словно кто-то сильно за нее дергает. Один из острых металлических концов звездочки впивается в кожу. Я вожусь с застежкой, слишком тоненькой для любого человека, кроме моей сестры с ее длинными ногтями.

Сдаюсь. Звездочка падает мне на грудь, горячая и плоская. Такое ощущение, будто она накаляется изнутри, чтобы заклеймить меня, пока я буду спать.

Никки Соломон – мой будильник, который звонит в 9:04 утра.

– Какого черта? Ты считаешь, моя дочь жива? Разве не я должна была узнать первой? Вместо того, чтобы выслушивать это от тетки с сеточкой на голове, которая утром ставила мне на поднос недопеченный омлет из яичного порошка?

– Никки…

Я мысленно стираю липкую пленку с мозгов, сожалея, как всегда наутро, о вчерашней лишней таблетке. Не могу поверить, что проспала так долго, безнадежно отстав от плана и плавая, словно рыбка-крекер, в густом супе ее гнева.

– Ты мне тут не «никай». Не хочу слышать никаких оправданий. Ты скормила эту новость тому мудаку из «Твиттера». – Пауза. – Она действительно жива?

У нее срывается голос. Я не знаю, верить ли в ее искренность.

– У меня нет никаких физических доказательств, только моя… интуиция. – Я быстро просыпаюсь. Размышляю, рассказать ли ей о таинственной девочке с горячей линии. Решаю, что не стоит. – Джесс Шарп до сих пор считает, что ты замешана в этом деле вместе с твоим парнем, Челноком. Так что с той стороны тоже есть движение. Наверняка и ты считаешь, что Челнок замешан, иначе не стала бы передавать мне ту записку шрифтом Брайля. Или ты мною манипулируешь.

– Ты и понятия не имеешь, какие творческие усилия приходится прилагать, чтобы передать отсюда хоть что-нибудь. Что касается Челнока, то половину времени я думаю, что он жив. Выполз из озера и преспокойно меня бросил. И да, что он украл Лиззи. Вторую половину времени я вижу его в аду, он заперт в клетке, а Лиззи – ангел, который решает, кормить его червями или тараканами. Тут я сомневаюсь. Я хотела, чтобы ты сама во всем разобралась, а не путалась в извращенных полицейских теориях, из-за которых я здесь сижу.

– Я так понимаю, Челнок был очень груб.

– Я… кажется, я была влюблена. Думаю… теперь я думаю, что он мог быть причастен к похищению. Я позвонила ему в тот день, потому что он не явился, чтобы по-быстрому отыметь меня в буфетной. С утра по понедельникам у нас было так. Я оставила дверь открытой.

– А Лиззи была на кухне.

– Ну, не совсем. Я была на кухне. Стояла в буфетной. У Челнока были свои причуды. Я должна была ждать его голой в полной готовности. Но он не явился. Я позвонила узнать, не отменилось ли наше свидание. На самом деле мне даже ответил не он. Его мать. Сказала, что он, вероятно, забыл телефон, а она убирается в его квартире. Может быть, он не хотел, чтобы люди знали о его местонахождении. У него всегда был с собой одноразовый телефон и немного героина. Снабжал приятелей по родео. Жизнь у них не сахар, неделями в разъездах.

Она рассказывает, как ждала этого садиста голая, в буфетной, где хранится свинина и фасоль, как будто в этом нет ничего особенного.

В моей голове гудит ложь, которую Никки сказала полицейским и десять лет позволяла этой лжи длиться. Она снова звонит мне по разовому телефону без идентификационного номера. Но сейчас все по-другому. Никки больше ничего не скрывает. Думаю, она дорого заплатила, чтобы уединиться в укромном уголке с размазанной по стене ДНК. Не сомневаюсь, как только она отключится, сразу же раздавит трубку ногой.

– Где была Лиззи?

Мой голос звучит на высоких децибелах в глухой пустоте утра.

– Не знаю, понятно? Рядом. В последний раз, когда я ее видела, она играла с куклой в башенке. Или, может быть, на заднем дворе. Но ворота были заперты.

– Я тебе не верю.

– Чему именно?

– Всему. – Я закипаю. – Пусть ты ее не убивала, но ты заслуживаешь заключения в тюрьме для плохих матерей. Пожизненного.

– Все так, дорогуша. Но знаешь, я ведь тебе тоже не верю. Я думаю, твоя мать была мошенницей, а ты щеголяешь в ее одежках.

Отчасти она права. Вот же он, халат с ромашками, висит на спинке кровати прямо на виду.

– Вив, послушай, – говорит Никки вкрадчиво. – Давай начнем с начала. Я хочу знать, что именно вымарал цензор из письма твоей матери. Ты же хорошая. Умная. Тебе ничего не стоит залезть к нему в голову. Его зовут Брандо, помнишь? Кажется, фамилии я не называла. Уилберт. Поболтай с Брандо Уилбертом, покопайся в деле Челнока, и я от тебя отстану. Постарайся, прошу. Я знаю таких, как ты. Если разгадка есть, ты не позволишь ей уплыть по течению.

Есть еще один насущный вопрос, который не дает мне покоя с нашего разговора в тюрьме. Меньше всего мне хочется, чтобы Никки Соломон заподозрила, будто я в ней нуждаюсь. Но Майка я расспрашивать не хочу.

– Ты сказала, что Шарпа отстранили за нарушения на месте преступления. О каком преступлении идет речь?

– А разве не ты у нас знаешь все ходы и выходы в полицейском участке? Это как-то связано с браслетом одной пропавшей девушки. Сосредоточься лучше на моей Лиззи.

Слова Никки обрушиваются сверху, но не оставляют вмятины. Я знала, что` она ответит.

Я принимаю обжигающий душ, вода в ванне щекочет лодыжки. Я думаю про ответы, что плывут в реках вместе со старыми покрышками и водяными гиацинтами, грязными подгузниками и серебряными цепочками. Сквозь трещины просачиваются в океан. Где по-настоящему много ответов, так это в брюхе акулы, на глубине в тысячу лиг.

Я вытираюсь полотенцем и разглядываю свое ненакрашенное лицо в зеркале, лицо, которое так легко прорисовать. Но сегодня никакой маскировки. Ни помады, ни подводки.

«Сегодня утром я позволила Господу меня накрасить», – слышу я слова матери, которая посылает мне воздушный поцелуй кинозвезды.

И никаких больше платьиц. В спальне я роюсь в сумке, что стоит в углу. Натягиваю эластичные спортивные леггинсы зеленого цвета, мешковатую футболку, скрывающую пистолет в кобуре, хорошие беговые кроссовки, достаю запасные очки. У меня заканчиваются контактные линзы. И не только они.

Снаружи слышится лязг. Гул голосов. Я приподнимаю край занавески в гостиной. Мужчина с массивным торсом бывшего игрока в американский футбол раскладывает на тротуаре складной стул. Бейсболка с надписью: «Буббе Ганзу виднее». В нескольких ярдах подросток с лицом бледным, как детская присыпка, облокотившись одной рукой на красный переносной холодильник и потягивая диетический «Доктор Пеппер», другой рукой снимает наш дом на телефон. Его ноги почти заслоняют слова, написанные краской из баллончика на холодильнике. Я различаю только «Лиззи».

Вид один, повестки разные.

Репортер – не могу разглядеть, мужчина или женщина – сидит в синем «приусе», припаркованном на противоположной стороне улицы. Ребенком, выглядывая из окна мотеля на Голубом хребте, я научилась распознавать язык тела профи.

Трое – это ведь немного? Я подавляю приступ паники.

Вернувшись на кухню, запихиваю в рот затхлые хлопья «Чириос», запивая их молоком, и записываю еще один пункт в список дел.

Кто может знать, жив ли Челнок?

Затем подчеркиваю первый вопрос, написанный вчера вечером.