Бумажные души - Сунд Эрик

От мысли уволиться до ее воплощения прошел ровно год. И вот Луве стоял на пороге кабинета, который семь лет служил ему рабочим местом, и готовился в последний раз закрыть за собой дверь. Этот печальный момент все-таки сулил освобождение; может быть, поэтому Луве и пытался продлить его, желая пережить еще какие-нибудь противоречивые чувства. Грусть и облегчение, ностальгию и пустоту.

Кабинет выглядел так же, как в первый день работы: пустынным и в то же время вызывающим клаустрофобию.

Какой-нибудь циник стал бы утверждать, что за семь лет здесь ничего не произошло.

Девочки в возрасте от четырнадцати до семнадцати, прибывавшие в этот интернат, страдали одним и тем же: они столкнулись с сексуальным насилием в том или ином виде, и когда их выписывали – если не излечившихся, то сделавших хоть пару шагов в нужном направлении, – то их место просто занимали другие, такие же израненные, подвергшиеся растлению, погубленные, опасные для себя самих и склонные к самоубийству.

Дверь кабинета – дверь со стеклянным окошком – не раз и не два в гневе захлопывали, окошко осыпалось дождем осколков под чьим-нибудь обуянным отчаянием лбом или запальчивым кулаком. Хаос здесь длился годами, и все попытки руководства лишить интернат его прозвища – “Ведьмин котел” – оканчивались ничем. Прозвище въелось накрепко, стало водяным знаком. И Луве оно нравилось.

Интернат и был ведьминым котлом. Прозвище честное и слегка бунтарское.

“Вот она я, ведьма!”

Девочкам оно нравилось.

Луве помнил их всех до единой. Сорок две насельницы интерната, побывавшие в нем за семь лет.

Он в последний раз оглядел кабинет. Те же икеевские стеллажи, те же стол и стулья, тот же светло-коричневый линолеум, окошко, за которым виднелись голые сосновые стволы, а по ту сторону леса раскинулась, будто вонючий великан, целлюлозно-бумажная фабрика.

Фабрикой было пропитано все пространство. Она была сердцем этих мест, их кровью и легкими. Независимо от того, ненавидели ее те, кто жил и работал в Скутшере, или нет, все они так или иначе зависели от нее. Без фабрики не было бы ни населения, ни работы, ни пиццерий или киосков, где торгуют сосисками, не было бы интерната для девочек, переживших сексуальное насилие. Лишь тучи комаров в прекрасном, в сущности, месте, где Дальэльвен впадает в бухту Евле.

Наконец Луве закрыл дверь и отклеил покрытую пятнами табличку с надписью “Луве Мартинсон, заведующий”. Табличку он смял и бросил в корзину для мусора, стоявшую в коридоре.

Новое руководство обещало навести порядок и внедрить эмпирически подтвержденные методы когнитивно-поведенческой терапии. Под “навести порядок” явно подразумевались новая медная табличка и новая мебель для кабинета, а “заведующий” следовало заменить на “менеджер проекта”.

Вчера в интернате имело место нечто вроде официальных проводов с участием руководства, неизбежным букетом и прощальным подарком в виде подсвечника из какого-то местного арт-магазинчика. Девчонки иззевались за время церемонии, которая, кроме прочего, включала в себя напыщенную речь директрисы, женщины, которая в другое время носа не казала в “Ведьмин котел”. Когда Луве сказал ей, что Бесу Ундин нашли и она в больнице в Худдинге, директриса отозвалась на новость холодной улыбкой. С таким же успехом она могла бы ответить: “Бесе уже исполнилось восемнадцать, так что мы за нее больше не отвечаем”.

Вот и все.

Луве уже попрощался с девочками, которые занимались чем-то на улице под руководством двух терапевтов. Самое время уйти, избежав прочувствованных прощальных слов.

За дверями интерната его встретило синее небо и юго-восточный ветер; фабрикой несло меньше, чем обычно. Солнечный свет казался неестественно ярким, у Луве заслезились глаза, и он, идя к машине на парковке, вытер щеки рукавом пиджака.

Увидев свою машину, Луве остановился.

Маленькая “шкода” была по самую крышу набита красными шариками-сердечками, а вдоль всего борта тянулась широкая лента, на которой черной краской из баллончика было начертано:

“НАША ЖАЖДА УТЕШЕНИЯ НЕУТОЛИМА [4]”.

Через полчаса Луве, в компании шести девочек и двух терапевтов, уже сидел на площадке для гриля в рощице, расположенной неподалеку от парковки. Идея устроить этот импровизированный праздник принадлежала девочкам, и Луве понимал, что они решили подключить к делу его машину не случайно.

Когда он начинал свои челночные рейсы Упсала-Скутшер, которым суждено было продлиться семь лет, рассказ “Убить ребенка” был единственным, что он прочитал у Стига Дагермана. Страшный рассказ о человеке, который во время самой обычной поездки на автомобиле насмерть сбивает малыша. Писатель был родом из Эльвкарлебю – района, мимо которого Луве проезжал каждый день по дороге на работу и с работы. Бессмысленно, конечно, каждый раз, проезжая по этой дороге, высматривать ребенка, и все же Луве всякий раз, приближаясь к описанному у Дагермана месту, сбрасывал скорость.

Со временем Луве проштудировал все, что написал Дагерман, и периодически ссылался на него во время сессий. На растяжке, протянутой по борту его машины, девочки написали цитату, которую Луве не раз приводил на сессиях и которая наверняка врезалась им в память: “Наша жажда утешения неутолима”.

У них было много общего со Стигом Дагерманом: хроническая депрессия, неоднократные попытки покончить с собой – и часто тексты, в которых говорилось о насилии. К тому же все они были так или иначе связаны с этим местом, и Луве интуитивно ощущал, что это неспроста. Девочки исцелялись там, где прошло детство писателя, в единственном месте, где он, по его собственному признанию, бывал по-настоящему счастлив.

Здесь те же луга и леса, та же река с шумом стремится к Балтийскому морю.

И запах с фабрики тот же, подумал Луве, глядя сквозь дым на девочек. Солнце, обещавшее еще одно жаркое лето, освещало шесть лиц.

Девочки решили устроить неофициальные проводы, все скинулись на маленький праздник, и на площадке для пикников сейчас лежали завернутые в фольгу разнообразные сосиски, картофельный салат, овощи, сыр халуми, чипсы и как минимум две двухлитровые бутыли с газировкой.

– Лиззи, чтоб тебя, аккуратнее с огнем, сосиски спалишь!

– Они останутся сырыми внутри, а снаружи обуглятся. Ты что, не знаешь?

– Ну и что? Наплевать мне, пусть будут сырые. Я так есть хочу, что сырой член готова сожрать.

За всеобщим хохотом одна из коллег Луве – без особого успеха – попыталась призвать девочку следить за речью.

– Проклятый сэдэвэгэ…

– Осторожнее, Лиззи, ты же капаешь жиром на мой сверток!

– А что плохого в жире? Вот смотри…

Лиззи сдавила живот, сделав ему “щеки”, и заговорила нарочитым басом, изображая речь пупка:

– Привет! Глядите, какие у меня толстые щеки! А все потому, что Лиззи откармливает меня сосисками и чипсами.

Снова раздался общий хохот; теперь к девочкам присоединились и оба терапевта.

“Черт, – подумал Луве. – Не хватало еще, чтобы я передумал и остался”.

Всего два месяца назад Лиззи пыталась повеситься на дереве. Луве по какой-то причине приехал на работу на полчаса раньше и заметил среди стволов красный свитер. Ему удалось вынуть девочку из петли, и она отделалась хлыстовой травмой. Лиззи потом говорила, что Луве, на ее счастье, успел вовремя, потому что она передумала вешаться, едва почувствовав, как веревка впивается в горло. К счастью, девочки часто передумывали.

Луве знал, что Лиззи известно, что написано на надгробье Дагермана, похороненного возле церкви в Эльвкарлебю.

“Смерть – это как путешествие. С ветки на твердую землю” [5].

До того как Лиззи предприняла попытку повеситься, Луве толковал эти слова как полные надежды: за пределами нашего мира есть другой мир, где ничто не подлежит сомнению, в отличие от нашего земного существования, подобного хрупкой ветке, которую может сломать порыв ветра.