Виктория Платова - Ужасные невинные
Она выбирает кроссовки. Вернее, одну кроссовку.
Быстро снимает ее с ноги и запускает в кота. Бросок приходится точно в цель, шампунь и гель для душа не задеты, но Муки!.. Падение Муки недалеко ушло от падения Египта, души юных фараонов, заключенные в безволосом кошачьем теле, вопят, визжат, орут. Их точеные профили распадаются на части, отбитые известняковые носы летят в сторону, спеленатые диафрагмы взрываются; геометрия ступней и ладоней нарушена бесповоротно. Голос у Муки оказывается слишком высоким, слишком резким; фальцет, да, – его можно сравнить с фальцетом.
Муки орет.
Сонни-бой был молчуном, а Муки, судя по всему, любит поорать, вряд ли он сгодится на роль слушателя. Но даже такой – орущий – кот вызывает во мне больше симпатии, чем соплячка.
– Пшел вон! – припечатывает Лягушонок.
– Кот-то чем виноват?
– Он тоже лижет ей жопу. Ей. Писаке.
Билли не все знает о котах. Или – у разных писак и коты разные? Скорее всего.
– Знаешь, милая… Ты, похоже, психопатка.
– Психопатка, – весело соглашается Лягушонок. – Но и это еще не все.
– Что еще?
– Я клептоманка. Извращенка. Бо-ольшая любительница групповухи. Обожаю припизднуть от случая к случаю.
– Я сразу понял.
– Но самое главное… Самое главное – я настоящая русская. Скажешь нет?
Русская.
Лягушонок, эта зачумленная полукровка, так хочет быть русской, что готова выпрыгнуть из штанов, из кроссовок, из дома, из города, из страны; для того чтобы стать русской, все средства хороши. Своруй паспорт, засади в каталажку первого попавшегося лоха, издевайся над матерью, издевайся над котом, обзывай папашу мудаком (большего он, карликовый швед, не заслуживает), не мойся сутками, устрой в комнате бомжатник, слушай до одури рок-див из провинциальной Уфы, втирай очки про групповуху, приставай ко взрослым мужикам с непристойными предложениями – и тогда тебе обломится великое счастье: быть русской. Лягушонок еще хуже, чем все румыны и поляки, чем бундеса, пригревшие Билли, чем антикварная грымза из самолета. Быть русской означает – быть психопаткой, так написано на евангельских скрижалях Лягушонка. Да и плевать, переписывать скрижали, перелопачивать навоз в голове соплячки я не собираюсь. Себе дороже.
– …Скажешь нет, Дэн?
– А ты, случаем, героин не потребляешь?
– Могу и героин. За компанию.
– Лихо!
– Что, правда? – Лягушонок едва не лопается от гордости.
– Ты настоящая русская.
– Дэн… Дэн…Ты потрясный!
Даже если бы я предложил ей перепихнуться или обнести супермаркет – даже это не вызвало бы у Лягушонка большего прилива чувств. Она уже не жмется к крышке унитаза, она садится на край ванны, ровно в том самом месте, где еще несколько минут назад сидел Муки: шампуню и душу для геля по-прежнему ничего не угрожает.
В Лягушонке нет ничего египетского, разве что ступня (та, что без кроссовки), разве что – пятка: голая, чистая, розовая шведская пятка.
– Помыть тебе голову? – спрашивает Лягушонок.
– Не стоит.
– А спинку потереть?
– Не стоит.
– А если… если я к тебе присоединюсь?
– Я тебя утоплю.
– Смешно. Ха-ха.
Надо бы было напустить в ванну побольше пены, запоздало думаю я. С места, где сидит Лягушонок, должно хорошо просматриваться мое тело. Все его анатомические подробности, Лягушонок пожирает их глазами. Во взгляде Лягушонка застыли любопытство и восторг первооткрывателя, исследователя саванн, горных массивов, флоры и фауны Патагонии, циклонов, торнадо. Никого у нее не было, никогда; презервативы, купленные в аптеке, – всего лишь деталь имиджа, не больше, функциональной нагрузки они не несут.
Анна Брейнсдофер-Пайпер может быть абсолютно спокойна за свою дочь.
– Какой ты красивый, Дэн!
– Ты находишь?
– В жизни не видела таких красивый парней. С таким красивым…
Я жду от соплячки самых циничных и наглых оценок: гораздо более циничных и наглых, чем реклама пива «Стелла Артуа», чем реклама кроссовок «Reebok», чем реклама косметики «MaxFactor» – ведь до сих пор в выражениях она не стеснялась. Но, как ни странно, соплячка проявляет недюжинное монашеское целомудрие, даже слово «член» ей не пропихнуть, не говоря уже о выражениях позабористее.
– Красивым чем?..
– Ну… Ты же сам понимаешь.
Нуда. Я – понимаю. Во мне и правда нет никаких видимых изъянов; пусть я не модель, но назвать меня уродом язык не повернется. Так почему бы Ей не полюбить меня, не соплячке -
Ти-на-тин?..
– Значит, я тебе нравлюсь?
– Очень.
От легкого смущения, если оно и было, не осталось следа. Да и чего бы мне стесняться? Кого? Кому придет в голову краснеть и прикрывать пах при виде лилий, кувшинок, болотной осоки, растрескавшихся от зноя камней, речного ила, водомерок, стрекоз, почти касающихся крыльями воды; при виде лягушонка.
Деталь пейзажа – Лягушонок не более чем деталь пейзажа. К тому же не самая симпатичная.
– У тебя есть девушка? – спрашивает Лягушонок.
– Есть.
– А как ее зовут?
– Тинатин.
Лягушонка едва не плющит от приступа свежеиспеченной ревности. И все же она находит в себе силы спросить:
– Странное имя. Твоя девушка – русская?
– Русская? Да, пожалуй.
Я и понятия не имею, русская ли Тинатин. Со мной она разговаривала без всякого акцента, но я не удивился бы, встретив ее во франкфуртском аэропорту, у стойки регистрации на транзитный рейс «Абердин – Макао». Совсем бы не удивился. Хотя русские видны всегда. О Тинатин этого не скажешь, она могла быть парижанкой, живущей в Сан-Франциско, или новозеландкой, путешествующей по Индонезии, или гречанкой, спускающей деньги в монакских казино. Она могла быть кем угодно, но больше всего похожа… похожа… на рекламный плакат. Эта мысль посещает меня только сейчас – рекламный плакат. Обычные товары и услуги слишком мелки для Тинатин, слишком прозаичны, но ЖИЗНЬ КАК ТОВАР – это бы подошло. Жизнь – роман, жизнь – дерьмо, жизнь – босанова, почему нет? Жизнь как вдох, жизнь как выдох, как езда на бешеной скорости, как покусывание веточки орешника; жизнь – как жизнь, жизнь – как смерть, да мало ли что еще можно придумать о жизни? Есть еще странное слово фаду, его значения я не знаю, и потому оно подходит Тинатин больше всего.
– …Только она не психопатка. Не извращенка и не любительница группового секса.
– И не клептоманка?
– Нет.
Я не могу поручиться ни за одно из своих высказываний.
– А как она относится к Земфире?
– Никак.
– И… И ты ее любишь?
– Очень. Безумно. Страшно. До потери пульса. С ума по ней схожу.
Лягушонок запускает в меня гелем для душа. Тренировки на Муки напрасно не прошли, и мне пришлось бы туго, но реакция меня не подводит. Я, как заправский ватерполист, наполовину выскакиваю из воды, перехватываю летящий прямо мне в голову гель и отправляю его обратно.
Есть!
Тяжелый пластик попадает Лягушонку прямо в физиономию, из носа фонтаном брызжет кровь, картина не из приятных. Кровь действует на соплячку отрезвляюще. Она не визжит, подобно Муки, она переносит боль молча.
– Твоя девушка красивая? – спрашивает Лягушонок окровавленным ртом.
– Очень.
– А я?
Стоит ли мне отвечать на провокационные вопросы? Тем более что и я, и Лягушонок знаем ответ: нет ничего, что могло бы привлечь в соплячке, – даже ее вызывающая некрасивость. Некрасивость без изюминки, не облагороженная сочинительством crimi, исполнением джазовых импровизаций, вождением вертолета и легких самолетов, даже сноуборд ей не по зубам.
– Ты? Ну… Ты русская. Этого мало?
– Этого достаточно.
До сих пор соплячка лыбилась. Теперь она улыбается. Ее улыбка похожа на улыбку Билли, когда я сообщил Билли, что верю в ее будущую славу. Это улыбка благодарности. У Билли – ничем не замутненная, у соплячки – приправленная ярко-алой детской кровью.
– Я бы хотела написать книгу, но не буду, – сообщает соплячка.
– Почему?
– Потому что мамахен их пишет.
– А ты их читаешь?
– Еще чего. Я их и в руки не беру!..
– Надо бы смыть кровь, – советую я соплячке. – Не очень больно?
– Не очень. Даже приятно.
Соплячка наклоняется к воде, зачерпывает ее горстью и ополаскивает лицо, при этом несколько красных капель падают на поверхность, ничего нового к цвету воды (по-прежнему розоватой) они не прибавляют. Хотя…
Они и не расплываются.
Не исчезают. С соплячкиной кровью происходит то же самое, что и с кровью всех остальных: она живет своей тайной жизнью.
Она оставляет знаки.
Вот и сейчас капли, упавшие в воду, сбиваются в стайку, вытягиваются стрункой, извиваются змейкой. Болотной гадюкой, так будет вернее. Я как будто бы вижу ее голову, приподнявшуюся над водой. Поблизости нет камышей, поблизости только я, вот гадюка и устремляется ко мне. Интересно, видит ли это соплячка?.. Если бы я был один, я бы уже давно выскочил, перемахнул через бортик ванной. Но делать это в присутствии Лягушонка – хуже не придумаешь. Не хватало еще быть осмеянным соплячкой за излишнюю мнительность.
