Андрей Буровский - Медвежий ключ
Идиллия и для супругов со стажем, но не потерявших интереса друг к другу, не остывших. С вечера уставшие, думая только об отдыхе, тут проснулись они, с энтузиазмом обнаружили друг друга, и стал особенно уместен и приятен серебристый лунный полусвет, аромат прохладного ночного воздуха, черно-серебристые краски глухой ночи, в которых так неожиданно рисуется милое лицо.
Но вот насколько подходит эта пора для засыпания тринадцатилетних девочек… не уверен, что очень подходит. То есть если девочка тайком читает «Вия» или «Семью вурдалака», зачиталась и не в силах бросить — тут, конечно, другой коленкор. Если настольная лампа отбрасывает круг, за которым сгущаются тени, в окно стучат ветки деревьев, где-то кричит козодой, и сама ночь помогает получше понять и почувствовать прочитанное — тут, пожалуй, придется сказать — да, иногда (не очень часто!) девочкам полезно уснуть в два часа ночи! Но при условии, что девочки будут лежать с книжкой, в чистом белье и в чистой кровати, и если проголодается и сможет преодолеть страхи, ей не трудно будет пробраться на кухню, отделить здоровенный кусок хлеба, шлепнуть на него такой же здоровенный кусок колбасы или холодного мяса. Чтение «Вия» по ночам почему-то пробуждает аппетит — есть такая загадочная закономерность.
Но спать в старой вонючей ветоши девочкам безусловно не надо, и я вполне консервативно убежден: им не полезно просыпаться от каждого звука, им вредно чувствовать, как саднят все места, по которым ходила сегодня палка. Не нужно девочкам переживать, как их морозит, как вздуваются рубцы на спине и боках. А Танька именно так и засыпала, с трудом уйдя в царство снов глубокой ночью и все равно все время просыпаясь — то неловко повернувшись, прижав рубец на боках — от боли. То как начнет мерещиться, что кто-то лезет на чердак — от страха. Мне очень трудно представить себе, чтобы человечек в этом возрасте был в состоянии заслужить такую ночку.
А вставать-то приходится рано! Потому что попозже народ затеет вставать, и не найдет Танька пропитания. И Танька просыпалась раза два под утро, определяла по солнышку, по длине теней да по бурчащему желудку, пора ли спускаться. И на этот раз как будто бы выбрала правильно: вроде бы, все еще спят…
Танька вошла в комнату на цыпочках, пригляделась… Вот, открытая банка консервов, в ней еще полно килек в томате, вот почти не жеваная булка… Огрызок колбасы… Картошка из чугунка… Танька торопливо насыщалась, удивляясь некоторым изменениям: Вальки Филимонова в пределах видимости не было. Мать спала на полу, накрывшись драным одеялом, и как всегда, без простыни; спала с незнакомым мужиком, обнимала его за шею голой рукой, как обычно Вальку. Второй мужик спал тут же, с другой стороны матери, и уже он сам обнимал ее, обхватывал поперек груди. «Вот и хорошо, что не меня!» — примерно так подумала Танька. Не подобающая для примерной дочки мысль? Может быть… Но в конце концов, Танька не имела почти никакого представления о семейной жизни, женской чести, порядочности, чистоплотности… Даже нельзя сказать, что она «знала об этим только из книжек». Она и из книжек не знала, потому что практически ничего не читала в своей жизни.
Что три мужика будут ее «трахать», и что «ей сломают целку», Танька попросту боялась… Потому что будет больно, и вообще она еще маленькая. Да и получалось всегда так, что женщина как бы унижена этими мужскими действиями, как бы находится в положении поверженного и побежденного… Танька была рада, что мужики поставили бутылку за мать, а не за нее, и только.
Танька потянулась за еще одним объедком колбасы.
— Чо, коза, хочешь позавтракать?
Сердце покатилось куда-то вниз, заколотилось часто-часто: из второй комнаты, где всегда спала бабка, выходил третий из вчерашних мужиков. Вроде бы, мужик улыбался, щурился спросонья, чесал волосатую грудь — словом, вел себя вполне мирно, не приставал и не дрался. Но Танька уже не выясняла, чего он хочет, зачем пришел, и есть ли ему вообще дело до нее, Таньки. «Что, и бабку тоже трахнули?!» — засел в голове какой-то дурацкий вопрос.
А Танька уже мчалась по дороге, по мосткам через речку, даже не очень оглядываясь, чтобы проверить — гонятся за ней или нет. На той стороне шла, продолжалась деревня, а в лес уводила дорога. Танька знала, что дорога ведет в горы, а до того идет через луга и леса, прочь от Разливного. И хорошо, пусть уводит подальше! Жаль, девочкам нельзя уйти в лес, жить там одним, как живут охотники, бродяги, геологи… Татьяна бы охотно пожила.
Татьяна направилась в лес. Сосны, спокойный рокот крон над головой, качаются ветки на фоне синевы и белых-белых облаков; несмотря на ранний час, уже плыл запах смолы и еще чего-то непонятного. На другом конце бора, в нескольких километрах от деревни, Танька набрела на целую поляну земляники и поняла, чем еще пахнет.
Тело еще болело, на ребрах и лопатках так сильно, что трудно было нагибаться. Но так хорошо, так светло и легко было вокруг, что на душе у Таньки стало так же торжественно и спокойно, как в пронизанном светом и жужжанием жуков, красивом и добром лесу.
Сразу после бора Таньку догнал молодой шофер на грузовике.
— Чего ногами топаешь?! Автомобиль уже придумали, садись!
Таньке было страшновато садиться в кабину, а шофер оказался вовсе и не опасным. Разговорчивый, веселый, он не собирался приставать к Таньке, и вообще Танька была для него сопливая девчонка, ни для чего кроме болтовни не интересная. Парню было приятнее ехать с попутчицей, рассказывать ей о жизни и о том, как он ездил по району, и все.
Особенно заинтересовал Таньку рассказ про охотничьи избушки. Стоят, мол, в лесу такие избушки, у каждого охотника своя, и живет в ней охотник зимой, пока промысел. А летом стоят избушки пустые, и каждый может зайти в любую из них… В любой избушке есть запас крупы, консервов. Всего нужного для жизни, спичек и дров, тряпок и старой одежды. Всем этим может пользоваться всякий, вошедший в избушку. Нужно только знать, где стоит избушка, чтобы ее найти, и нельзя вести себя в избушке как попало. Взял что-нибудь? Положи на место. Ел еду? Оставь новые запасы.
Танька до сих пор бежала, сама не зная куда: лишь бы подальше от мужиков, которым продали ее для… этого самого, а там уж как-нибудь… Тут ей открывались возможности, о которых Танька раньше и не думала. Тем более, парень подробно рассказал, как такую избушку найти, его и дядькину, и Танька еще расспросила подробно, как надо идти и где искать.
— Что, в гости собираешься?
— А если приду?
— Не прогоним! Кашу нам варить будешь, со шкурками поможешь.
— Помогу…
— Да ты не сиди, как палку проглотила, ты откинься на спинку сидения, оно же как раз для этого.
Хорошо ему сказать, «откинься»! Таньке и сидеть-то было больно… И нехорошо, до обидного быстро промелькнуло все, появился проселок на деревню… Так хорошо было ехать, слушать про эти избушки…
— Ты же из Ельников?
— Ага…
— Смотри, я тебя и до Тарбагатая довезу…
— Мне туда не надо, я к бабке в Ельники, — соврала Танька, и пожалела, что теперь придется выходить, нельзя и дальше ехать с этим веселым парнем, оставляя позади перелески, поля и пастбища. Но не ехать же с ним до Тарбагатая, забираясь километров за двести от дома, в совершенно незнакомые места?
— А наша избушка недалеко… Километров двадцать, наверное, отсюда. И во-он по той дороге! По той дороге и до ручья, а от него налево по колеям… Дальше как?
— Дальше по колее, до кедра с раздвоенной вершиной, а там… — И Танька обстоятельно повторила шоферу его же собственный урок.
— Молодец, запомнила! Ну, если придешь зимой — примем тебя, не сомневайся. До свидания, Танюшка! Привет бабушке!
«Танюшка»?! Во дает! Никогда не слыхала Танька такого нежного обращения.
Танька спрыгнула на пахнущую пылью, почти горячую траву, махала вслед машине, пока она не исчезла вдали. Конечно же, Татьяна не свернула на проселок, ведущий в Ельники, а пошла от развилки все дальше и дальше, вслед за машиной. Вообще-то она думала выйти на дорогу, ведущую прямо к избушке, но тут случай опять вторгся в ее планы.
Километра через три попалось стадо и задумчивый пьяный пастух, еле державшийся на лошади. Таньке ли было привыкать! Пастуху «необходимо» было добавить, а оставить стадо он не мог, и Танька легко уговорила его послать ее, Таньку, за водкой. Пастух на всякий случай отнял у нее обувку и спрятал под седло, чтобы вернулась, но Танька не собиралась убегать, компания пастуха устраивала ее как нельзя больше. И она сходила до магазина босиком, ничего с ней такого не случилось.
До вечера они пасли коров вместе, причем пастух прихлебывал прямо из бутылки и все сильнее кренился в седле. А к вечеру новые друзья погнали стадо к дойке: дощатому забору, за которым стояли дощатые же стойла и доильные аппараты. Приехали доярки на грузовике, шумели и кричали, пока доили, многие из них тоже оказались нетрезвы. Татьяна впервые слышала густое гудение аппаратов, слышное за много километров. Пастух что-то нес про свою дочку, про радости жизни с доченькой, которая, только попроси, сгоняет за водкой… Доярки голосили что-то насмешливое, а старая пьяная доярка с татуированными руками налила ей трехлитровую банку молока.
