Фредерик Дар - Убийца (Выродок)
Это меня тоже не слишком привлекало. Однако лучшего способа я не видел — разве что разбить ему башку куском водопроводной трубы.
Но в таких случаях никогда не знаешь, удачно попал или нет. И если вдруг пришлось бы спешить, я мог не закончить работу.
— Когда он едет в Руан?
— Во вторник.
Значит, у меня оставалось еще шесть дней на то, чтобы решиться и все подготовить.
Эмма подняла одну штанину пижамы, улеглась на меня и слегка прикусила мне губы. Ее тепло, ее запах заставили меня забыть обо всех наших черных замыслах.
VIII
Бауманн и Робби вернулись на следующий день. Не знаю, обратили ли они внимание на мою осунувшуюся рожу; мне-то, по крайней мере, казалось, будто на ней можно прочесть все, что я вытворял в последние несколько часов.
Чудно мне как-то стало, когда я опять увидел Бауманна. Я смотрел на него уже другими глазами. Моя оптика заметно сместилась. Теперь это был уже не тот загадочный сеньор, что вытащил меня из лужи и держал в кулачище, а просто жалкий человечишка, которого я очень скоро разберу на запчасти. От этих мыслей у меня даже руки подергивались. Мне было немного жаль его, как бывает жаль неудачников и проигравших. Я косился на его шею и думал о том, как воткну в нее хорошенько отточенное перо.
Я не боялся. Одна мысль о том, что этот тип дрыхнет под боком у Эммы, приводила меня в ледяное бешенство. Здорово, что он подохнет, думал я. А особенно здорово, что я сам отправлю его в страну вечного мрака!
Прошло несколько дней. Эмма вновь принялась за чтение. Я ухаживал за стариком, Робби готовил еду, Бауманн уезжал утром и возвращался вечером…
Домище по-прежнему дышал ленивым спокойствием, и лето поливало нас таким солнцем, от которого загорела бы и таблетка аспирина. Кожа Эммы сделалась золотисто-коричневой, как мед. Я очень хорошо представлял ее себе в Южной Америке. Если все пройдет гладко, уж там мы отдохнем!
Вот только сначала мне предстояло сотворить эту самую вещь.
Теперь мы с Эммой оставались наедине очень ненадолго: нам выпадали лишь те полчаса, которые уходили у Робби на покупки. Я пытался взять ее, но она отказывалась.
— Нет, милый, я не хочу так, наспех, это нас недостойно…
Так что чаще всего мы беседовали. Догадываетесь, о чем?
— …Тебе лучше надеть шляпу и очки. Прием, конечно, мальчишеский, но действует хорошо. Лучший способ изменить внешность.
— А где я все это возьму?
— Я нашла на чердаке старую фетровую шляпу; думаю, она тебе подойдет. Что касается очков, я видела две пары в чемодане у старика. Вот одни и возьмешь…
— Но я же стану слепым, когда их нацеплю… Зрение-то у меня нормальное!
— Надевай только на людях: например, на вокзале, когда будешь брать билет…
— Ну ладно…
— А для… для остального у тебя все есть?
«Все» для «остального» у меня было уже на второй день. Да еще какое «все»! Остроконечный кухонный нож с длинным полустертым лезвием плюс найденный в сарае кусок водопроводной трубы… В минуты бессонницы я оттачивал ножичек, и он уже резал бумагу на лету.
Наконец наступил вторник. Я чуть не лопнул от нетерпения, пока его дожидался. Проснувшись утром, я почувствовал, что наступает решающий момент моего существования. Однако был на удивление спокоен — как некоторые боксеры в день финального поединка.
Я выполнил свои обычные обязанности: поднял старика с постели и побрил. С того самого дня он сделался совсем деревянным, и это меня немного огорчало. Если его начнут допрашивать сыщики, он, чего доброго, настучит им про то, что я делал в саду с хозяйкой, и полицейские мигом смекнут, что вдовой она стала не случайно…
Я спросил у Эммы:
— Скажи мне по секрету, кто такой этот старик?
— Его сын работал с Бауманном. Сын умер, и мы стали заботиться об отце, который, в общем-то, любил моего мужа.
— Почему «любил»? Уже разлюбил, что ли?
— Думаю, нет… С чего бы ему?.. Ведь мы к нему очень хорошо относимся.
— Может, дед подписал какую-нибудь бумагу насчет своего наследства, прежде чем прикатил сюда? А?
Она улыбнулась.
— Ты действительно неплохо соображаешь.
— Значит, я угадал? Вот оно что! Бауманн уговорил деда составить завещание в его пользу, а потом забрал к себе, чтобы тот не передумал? Верно?
— Почти.
— Да, похоже, твой Бауманн — большой затейник.
— Давай не будем сейчас о нем говорить.
— А когда же еще, если не сейчас?
Она поняла намек и отвела глаза. Мы с ней сидели в столовой и только что увидели из окна, как в ворота входит нагруженный продуктами Робби.
— Ты не забыла насчет снотворного?
— Не забыла. Я попросила его купить бутылку мартини; он его любит. Мой тебе совет: не вздумай пить из этой бутылки.
— Понял.
Потом мы с ней расстались почти на весь день. Но вечером, часов в пять, она позвала меня.
Робби спал без задних ног в своей комнате и так храпел, что казалось — мы попали в аэропорт Бурже в день праздника воздухоплавания.
— …Так: вот тебе шляпа и очки. Деньги у тебя есть?
— Нет…
— Держи. Здесь двадцать тысяч франков. Выходи пораньше, потому что в этом квартале тебе лучше не садиться в такси или на автобус. Дойдешь лесом до метро «Майо» — тебе полезно размять ноги. Ночью, на обратном пути, сменишь два-три такси и выйдешь на площади де ля Рен.
— Ясно.
— Старайся по возможности прятать лицо, но не превращайся в сыщика из любительского спектакля.
— Ты меня за идиота принимаешь?
— Нет, что ты!
Она подставила мне губы, и я влепил ей самый удачный в моей жизни поцелуй.
— Но старик-то ведь почувствует, что меня в доме нет, — сказал я.
— Нет: я буду с тобой разговаривать, как будто ты здесь, — ответила она. — Этот вопрос я уже обдумала.
Она обдумала заодно и все остальные. У этой киски были удивительные организаторские способности. С ней можно было не тратить время на бесплодные размышления: она думала за двоих! О таких в семье обычно говорят: «Золотая голова!»
Я хорошенько вдохнул добрый запах лета — и отправился на встречу с судьбой.
На такое свидание всегда ходят в одиночку.
IX
Я слово в слово выполнил предписания Эммы: то есть долгое время шел пешком, прежде чем сесть на метро.
С наступлением ночи квартал опустел, и никто не видел, как я выходил из дома. Я прошагал по мосту Сен-Клу и выбрался через лес к станции «Майо».
Свобода будоражила меня. Я испытывал что-то вроде головокружения, поскольку давно уже не оказывался предоставленным самому себе. В какой-то момент, проходя по тихой лесной аллее, я даже подумал: а не изменить ли мне программу? Ничто ведь не мешало поехать вместо вокзала Сен-Лазар на Лионский и на первом попавшемся пыхтуне махнуть в Ниццу. Там у меня имелся дружок — владелец бара; он запросто помог бы мне пересечь итальянскую границу. Я довольно живо представлял себя у мандолинщиков-макаронников. Я поехал бы в Неаполь, ведь это один из тех городов земли, где, похоже, никогда не пропадешь. План выглядел отлично, да и выполнить его было нетрудно: ведь я еще не успел превратиться в грозу и бич полицейского мира.
Одним словом, глупо было заигрывать с гильотиной ради какой-то бабы. Ведь ничто не доказывало, что все пройдет так гладко, как говорила Эмма. Многие парни покруче меня погорели на таких делах, сыграв однажды в рулетку со смертью.
Я знал, что если меня сцапают, то без малейших сомнений установят факт предумышленного убийства и мигом отхватят башку. Для моего возраста перспектива представлялась не слишком воодушевляющей…
Да, на минуту мне захотелось все похерить и смыться куда-нибудь подальше, пустив в ход мое липовое удостоверение и две бумажки по десять тысяч, выданные мне на расходы. А поднатужившись, я даже мог оказаться на следующий вечер в Генуе.
Да вот только не влекла меня такая нехитрая авантюра. И еще: слишком уж я желал Эмму. Даже не желал, а нуждался в ней! Эта потребность будто сдирала с меня шкуру громадным безжалостным рубанком… Мне нужно, нужно было снова соединиться с ней, сжать ее в объятиях, до отвала надышаться ее нежным запахом — запахом влюбленной самки… Я весь дрожал, вспоминая ее жаркие губы, точеные ноги, длинные умелые пальцы…
Я дрожал, вспоминая странный взгляд ее серо-голубых глаз, которые заставляли меня моргать, как от света яркой лампы. Я дрожал, припоминая ее теплый, низкий, выразительный голос. Ради такой женщины стоило поставить на карту все без остатка. Если нет, то зачем тогда вообще жить?
Во-первых, она могла подарить нам обоим свободу, а во-вторых, на такое дело стоило замахнуться ради нее самой. Жизнь превращается в дерьмо, когда не можешь определить, в чем ее смысл. Для меня этим смыслом сделалась Эмма: лучшего себе применения я придумать не мог.
