Избранные детективы и триллеры. Компиляция. Книги 1-22 (СИ) - Дашкова Полина Викторовна

– Какая хорошая репродукция. Кажется, раньше не было ее. Вы недавно повесили?

– Так это моя, – живо ответил Евгеша и распрямился. – У меня в комнате на Пресне висела. Не репродукция, а копия уменьшенная. С детства ее храню. Кстати, Илюша, давно хотел тебя спросить, что означает эта ее знаменитая улыбка, как думаешь?

– Да, сынок, – подхватила Настасья, – вот объясни, улыбается она совсем чуточку, и вроде не ахти какая красавица, а говорят, будто самая великая картина в мире. Почему?

Илья наконец поднял глаза, взглянул на Джоконду.

– Ну, наверное, потому и великая, что есть в ней тайна. Столько уж веков гадают, каждый приписывает этой улыбке какой-то особый смысл, а точно никто не знает.

– Я знаю! – выпалила Маша. – Она просто беременная, и у нее кончился токсикоз.

Евгеша вытянул шею, открыл рот. Илья хмыкнул. Настасья молча уставилась на Машу и вдруг вскочила, обняла ее, стала целовать, громко шмыгая носом.

– Машуня, скелетина ты моя, когда ждать?

– В сентябре, – ответил Илья и принялся доедать остывшую гречку.

Настасья отпустила Машу, легонько шлепнула по лысине своего Евгешу.

– Вот, значит, сон-то мой был вещий! – Она полезла в буфет, поставила на стол графинчик с домашней наливкой, две рюмки.

– Мамаша, Страстная неделя, – напомнил Илья.

– Капельку, в честь такого события, сынок, давай, ну, символически.

– Ладно, что с тобой делать?

Илья капнул Настасье в рюмку на донышко, себе и того меньше. Как только чокнулись и выпили, сразу убрал графинчик назад, в буфет. Наливка была приторная, липкая, Илья ее терпеть не мог, но старался не обижать мамашу. Евгеша от питья наливки был освобожден по праву хронического язвенника.

– А сон такой. – Настасья обвела всех таинственным взглядом. – Будто иду я по полю, босая, простоволосая, в рубахе ночной. Народу вокруг толпища, ни зги не видать. Только слышно, плачут, кричат: война, война! Куда иду, не знаю, все идут, и я тоже. Вижу, огонечек вдали. Ну, думаю, туда нужно. Шаг, другой, и вдруг падаю в яму, лечу в тартарары. Чувствую под руками коряги, корешки, хочу ухватиться, а руки скользят. В самую последнюю минутку вижу опять мой огонечек, да так близко. Будто свечка горит, а я уж и не падаю вовсе, сижу спокойно в комнате, вот в этом кресле, и на руках держу младенчика. Смотрит он на меня и гукает по-своему, вдруг хвать меня ручонкой за нос. Я как чихну и сразу проснулась. Утром Евгеше говорю: если до конца этого года Машуня нам внука родит, войны точно не будет. А он, старый дуралей, раскудахтался: да она еще совсем и не беременная! Они пока и не планируют! Куда ей рожать, при ее-то профессии? Ну? Кто прав оказался?

– Мальчик или девочка? – шепотом спросила Маша.

– А вот этого не скажу. – Настасья сделала строгое лицо. – Уж кого Бог даст. Да и не разглядела я.

* * *

Из директорского кабинета раздавались громкие голоса. Дверь была приоткрыта. Эмма услышала крик Дибнера:

– Мне надоело! Решайте сами!

Через минуту дверь распахнулась, в коридор вылетел маленький худой мужчина. Темные напомаженные волосы стояли дыбом и дрыгались в ритме стремительных шагов. Круглое лицо пылало. Эмма узнала профессора Пауля Хартека, он руководил ядерными исследованиями в Институте физической химии в Гамбурге.

Следом за ним не спеша выплыл Гейзенберг, спокойный и гордый. Заметив Эмму, улыбнулся, кивнул в сторону удаляющейся маленькой фигуры, поднял вверх два растопыренных пальца. Буква «V», знак победы. Эмма кокетливо подмигнула и развела руками, мол, никто и не сомневался в победе, а про себя подумала: «Ну и болван же ты, уважаемый гений!»

Гейзенберг и Хартек терпеть не могли друг друга. Конечно, их авторитет, известность и заслуги перед наукой невозможно сравнивать. Нобелевский лауреат, мировая величина – и рядовой профессор физической химии. Слишком разные весовые категории. Но урановый проект дал Хартеку шанс обойти Гейзенберга. Шанс вполне реальный, потому что Хартек, в отличие от теоретика Гейзенберга, был экспериментатором, практиком, причем весьма толковым.

Конкуренция между берлинской и гамбургской группами обострялась с каждым днем. Хартек вынужден был по всем вопросам обращаться к военному руководству, то есть к Дибнеру. А Дибнер сидел в Берлине, и все вопросы решались в пользу Гейзенберга. Так случилось и на этот раз. У Хартека родилась идея использовать в качестве замедлителя нейтронов сухой лед. Хартек подал заявку, Дибнер не нашел ничего лучшего, как обсудить ее на совещании берлинской группы.

Гейзенберг идею одобрил. Еще бы! Она была действительно блестящей. Сухой лед куда дешевле тяжелой воды и графита высокой очистки, тем более ни того, ни другого пока нет. Окрыленный Хартек договорился с компанией «И.Г. Фарбен», Управление вооружений оплатило доставку в Гамбург пятнадцати тонн сухого льда. К этому времени компания «Ауэр» уже наладила производство на фабрике в Ораниенбурге высококачественного оксида урана. Дибнер должен был распределить первые пятьсот килограммов между институтами. Гейзенберг потребовал четыреста килограммов и милостиво уступил Хартеку оставшиеся сто. А для успешного эксперимента с сухим льдом требовалось не меньше трехсот.

Дни стояли теплые. Лед быстро испарялся. Хартек метался между Гамбургом и Берлином. Гейзенберг снисходительно объяснял, что ста килограммов для первых экспериментов более чем достаточно. Последний ответ Дибнера «Мне надоело, решайте сами» означал, что Хартек проиграл. Решать будет Гейзенберг и не уступит ни грамма. Если эксперимент Хартека провалится, а с таким количеством оксида урана он наверняка провалится, повторить вряд ли удастся. Скоро лето, сухой лед нужен для поставок продовольствия в армию.

Эмма болела за свою команду, радовалась, что Гейзенберг победил Хартека, и усмешку прятала глубоко внутри. «Ну и болван же ты, уважаемый гений! Тебе бы добиться перевозки сухого льда из Гамбурга в Берлин, пока еще не поздно, поставить эксперимент Хартека тут, у нас. Неужели не понимаешь, как хороша идея? Нет, не понимаешь, потому что это чужая идея!»

Во дворе возле дорожки полька небольшой лопаткой копала землю. Увидев Эмму, распрямилась, сдула упавшую на лицо прядь.

– Добрый вечер, госпожа. Господина Брахта и господина Хоутерманса нет дома, ушли гулять, когда вернутся, не сказали.

– Давно ушли?

– Около шести, сразу после обеда.

Эмма отогнула рукав плаща, прищурившись, взглянула на часики. Двадцать минут девятого.

– Ну, значит, скоро явятся ужинать, я подожду. Что вы делаете, Агнешка?

– Хочу посадить розы. – Полька посторонилась, пропуская ее к крыльцу.

– Где же вы возьмете саженцы?

– Господин Хоутерманс заказал в цветочном магазине. Завтра утром должны доставить.

Эмма вошла в дом, сняла плащ, поднялась в лабораторию, осмотрела прибор. Судя по всему, Вернер пока не начинал экспериментировать с рубином. Камень так и остался лежать рядом с прибором, в эбонитовой крышке. Она достала из сумочки новенькую самописку, очень изящную, с серебряным корпусом и золотым пером, открыла тетрадь, бегло просмотрела последние записи Вернера. Строчками формул были исписаны даже страницы отрывного календаря. Она сняла колпачок самописки и тут же опять надела. В лотке лежал конверт со стокгольмским адресом. На штемпеле сегодняшнее число.

«Пришло утром, он еще не читал, конверт не вскрыт», – подумала Эмма, заметила надорванный край и осторожно, двумя пальчиками, вытащила сложенные листки.

Дорогой Вернер!

Только что достала из ящика твое письмо. Сочувствую Физзлю, рада, что его советско-германские мытарства закончились, передай ему от меня большой привет. Я совершенно уверена: Марк жив. В тюрьму попал по какому-нибудь дурацкому недоразумению, скорее всего, он уже на свободе, и ты напрасно так переживаешь. Про Россию говорят и пишут разное, допускаю, что режим там жестокий, но Марк всегда был лояльным советским гражданином, в политику не лез. А за то, что человек еврей, там уж точно не сажают.