Избранные детективы и триллеры. Компиляция. Книги 1-22 (СИ) - Дашкова Полина Викторовна
– Кто? – Эмма вздрогнула, почувствовала, что задела носком тапочка упавшую самописку.
– Макс фон Лауэ. Или его ты тоже не знаешь? Эй, дорогуша, ты чего такая красная?
Эмма захлопнула справочник, не поднимая глаз, быстро произнесла:
– Вернер, я читала…
– Справочник?
– Нет, ваши записи. Простите, не смогла удержаться.
Он засмеялся.
– Ну и как?
– Потрясающе, мне раньше в голову не приходило, там у вас… – Она потянулась к тетради. – Можно?
– Конечно, дорогуша. А я все гадал, почему тебя абсолютно не интересует моя тема? Ты все-таки физик.
– Вы же меня близко не подпускали. – Эмма судорожно сглотнула.
– Я? Не подпускал? – Вернер опять рассмеялся. – Да с чего ты это взяла?
Глава двенадцатая
Кино, опять кино», – думал Илья, предъявляя свой пропуск красноармейцу у Боровицких ворот. В морозной тишине протяжно били куранты. Четверть второго ночи. Красноармеец в тулупе, в ушанке с опущенными ушами, в подшитых кожей фетровых бурках, притопывал, выдыхал клубы пара. Пропуск даже в руки не взял, глянул мельком, небрежно козырнул, едва сдерживая зевок. Для соблюдения формальностей было слишком холодно, к тому же этот парень знал спецреферента Крылова в лицо.
Илья бегом помчался по ледяной брусчатке мимо Оружейной палаты к Теремному дворцу. В ушах отстукивал развеселый стишок Сергея Михалкова, недавно украсивший вторую страницу «Правды»:
Четыре строчки таили в себе чудесный набор двусмысленностей.
С тридцать второго года, после самоубийства жены, Сталин действительно никогда не спал в своей кремлевской квартире, ночевал на Ближней даче, но это было государственной тайной. Ночами в Кремле он бодрствовал часто, только вовсе не один. Кроме членов ЦК вместе с ним не спала еще куча народу, не миллионы, конечно, но сотня-другая чиновников добирались до своих спален лишь после того, как Хозяин уезжал из Кремля на Ближнюю.
«Один, как же! – усмехнулся про себя Илья, задыхаясь от бега и давясь зевотой. – Попробуй усни, когда он не спит. “Только Сталину не спится, Сталин думает о нас…” Господи, пожалуйста, пусть он, наконец, перестанет думать о нас». – Илья перекрестился на купола Успенского собора, темно блестевшие в лунном свете. Перекрестился быстро, украдкой, хотя ни души вокруг не было.
В коридоре у кинозала на него налетел Поскребышев и прорычал:
– Убью на хер, сколько можно ждать!
Пахнуґло мятным холодком валидола. Поскребышев был весь мокрый, лысина сверкала, красные воспаленные глаза бегали, прячась от прямого взгляда.
Илья быстро посмотрел на часы. С момента вызова по телефону прошло семнадцать минут. Явиться быстрее невозможно. Поскребышев был на взводе вовсе не из-за того, что заждался спецреферента Крылова.
– Александр Николаевич, опять сердце? – спросил Илья сочувственным шепотом.
– Ноет, зараза, сил нет, – сквозь зубы простонал Поскребышев, сморщился, помотал головой и добавил громким командным голосом: – Переводить будешь с финского.
Илья застыл, колени подкосились. В голове чужой равнодушный голос отчетливо произнес: «Все, товарищ Крылов, песенка твоя спета».
– Я не знаю финского, это надо Куусинена звать, – прошептал он пересохшими губами.
– Не хочет Куусинена. – Поскребышев подтолкнул Илью к двери кинозала.
Там было темно, играла музыка, шел какой-то фильм. Илья прошмыгнул на свое место во втором ряду, кивнул Большакову. Тот сидел на краешке последнего кресла, сгорбившись, вжав голову в плечи.
На экране мерцала надпись: «Поздно вечером возвращался Макар, не зная, что благодаря вмешательству крайкома он оставлен в рядах партии».
Илья чуть не перевел это вслух, но вовремя прикусил язык, немного успокоился, понял, что для Хозяина крутят новый, еще не вышедший на экраны фильм по роману Шолохова «Поднятая целина».
Под радостные балалаечные переливы плыло колхозное счастье. На поляне белые скатерти-самобранки, бутафорские мужики в картузах, бабы в белых платочках живописно расположились на травке, обильно закусывали и пели хором народную песню. Покушав, пустились в пляс.
Пикник и танцы означали, что финал близок. Все враги повержены, конфликты разрешены, настала пора веселья.
Илья сжал мышцу между указательным и большим пальцами. Карл Рихардович научил его этому приему. Там какие-то важные точки, надо сдавить до боли, помогает справиться с внутренней дрожью и сосредоточиться.
«Покойный Шумяцкий английского не знал, но переводил ему голливудские фильмы, – вспомнил Илья, – да, но он готовился заранее, смотрел с переводчиком, заучивал текст. А ведь Хозяину было отлично известно, что Шумяцкий языком не владеет, и все равно требовал, чтобы переводил он. Поскребышев предупредил, что я не знаю финского, предложил Куусинена. Хозяин, вероятно, буркнул что-то в ответ, Поскребышев хвост поджал, спорить не решился».
Финальный монолог деда Щукаря звучал на фоне костра, лошадей и телег, в ночном. В четверть второго ночи дед не давал никому спать, сыпал цитатами из «Краткого курса», грубо замаскированными под народные прибаутки. Хозяин любил таких персонажей и, конечно, изволил смеяться, тыча пальцем в экран.
Щукарь высказал что положено и уснул на телеге в обнимку с коммунистом Давыдовым.
«Или он думает, если я знаю, кроме немецкого, еще английский и французский, то финский как-нибудь пойму? Да ни черта он не думает. Привык к голосу говорящего карандаша в кинозале, и все. Если Ворошилов с Мехлисом могут руководить Финской войной, то я, наверное, могу переводить с финского, во всяком случае, жертв получится значительно меньше».
Под сладкую музыку замерцала надпись:
«Прошел год, может быть, два. На знакомых полях Гремячего Лога загрохотали машины, о которых мечтал дед Щукарь».
Включился свет, в первом ряду заговорили, но слов Илья не разбирал, сердце колотилось. В голове неслось: «Попробую импровизировать, по кадрам хроники не так сложно сочинить закадр. Отлично. А потом он спросит, откуда знаю финский, когда успел выучить, и решит, что говорящий карандаш всегда переводил неправильно, с тайным вражеским умыслом, по заданию какой-нибудь разведки».
В первом ряду царило оживление. Хозяин посмеивался, подшучивал над пьяным Климом. Кино понравилось, дед Щукарь развеселил. Илья поймал взгляд Большакова, испуганный или сочувственный, во всяком случае, человеческий. Показалось, что один глаз Ивана Григорьевича дернулся.
«Вроде раньше не было у него нервного тика, – машинально отметил Илья, – значит, дело дрянь. Нет, нельзя болтать наугад, надо сразу сказать: финского не знаю, переводить не могу. Все-таки он, наверное, помнит, что я референт по Германии, а не по Финляндии… Щукарь поднял Хозяину настроение, а я испорчу, сорву просмотр. Господи, как же быть?»
Свет погас. Заиграла музыка, поплыла панорама Хельсинки. Мужской хор запел бравурную патриотическую песню, в потоке незнакомых слов то и дело повторялись два понятных: Финляндия и Маннергейм. На экране появился сам маршал, шагающий перед строем ополченцев. Песня кончилась, заговорил диктор.
Илья глубоко вдохнул, на мгновение зажмурился, приготовился произнести: «Товарищ Сталин, извините, я финского не знаю, переводить не могу».
Открыв глаза, он увидел чудо – спасительные белые строчки английских субтитров, и понял: у Большакова нет нервного тика, Иван Григорьевич подмигнул, потому что знал про субтитры, хотел подбодрить.
На экране жители Хельсинки прятались в бомбоубежища, пожарные в касках поливали из шлангов пылающие дома.
– Тридцатого ноября, в четыре часа утра, без всякого объявления войны, советские самолеты стали бомбить Хельсинки, советские танки двинулись на нашу территорию.
