Микки Спиллейн - Капкан на наследника
Ты ненавидишь, тебя тошнит, но ты предаешься этим прекрасным играм со всеми, кому ничего не известно.
Только теперь и они начали подозревать. Или окончательно удостоверились. Мужчины такие забавные. Если они не могут получить этого, им приходится всецело отдаваться другому делу, правда, при условии, что они действительно любят.
Почему они не могли просто поговорить?
Почему не могли быть пассивными?
Мне хочется хоть раз доставить кому-то такую же боль. Что за странные мысли приходят иногда в голову?
Но почему он должен был узнать? Грязный Дог!
Когда же этот ублюдок вернется?
Стук в дверь.
* * *— Как ты себя чувствуешь? — спросил я ее.
— Одиноко. Я все сидела и думала, думала.
— Самое подходящее место для размышлений. Меня зачали в этой самой кровати. Наверное, они тоже немало передумали, прежде чем решились произвести меня на свет.
— Это вряд ли. Скорее всего, все произошло случайно, и только потом они решили оставить тебя.
— Очень сомнительно. В те времена сначала думали, а потом уж брались за дело. Мне хочется верить, что мое появление на свет планировалось. Законнорожденный или незаконнорожденный, я был желанным ребенком.
Она улыбнулась, но внезапно сменила тему разговора:
— Вчерашнее происшествие — это правда или мне пригрезилось?
— Ты же все видела своими собственными глазами.
— Но мне почему-то кажется, что это был сон. — Она задумчиво перебирала пальцами простыню. — У меня такие странные сны бывают, не поверишь. Вся моя жизнь — кошмарный сон. Даже когда я не сплю, я все время задаю себе один и тот же вопрос: а правда ли, я не сплю? Все из-за того, что во сне мне кажется, что я бодрствую, и щиплю себя, чтобы узнать, сон это или реальность, и все равно верю, что это не сон. — Она отвернулась и поглядела на открытые ставни, болтающиеся внутри на раскачанных петлях. — Хотелось бы мне никогда не путать жизнь и мечты.
— Сейчас ты не спишь, детка.
— Я много о чем успела передумать до твоего возвращения.
— И о чем же, если не секрет?
— Обо всем. И ни о чем. Потом опять обо всем. Может, ты сможешь мне помочь?
— Только попроси.
— Нет. Я этого никогда не сделаю, — тяжело вздохнула она, задержала дыхание и медленно-медленно выдохнула. И когда она повернулась и снова поглядела на меня, в глазах ее было совершенно другое выражение. — Это ведь ты уложил меня в кровать.
— Кто-то должен был сделать это. — Суть внезапной перемены ускользала от меня, и мне никак не удавалось понять, в чем же тут дело. Я выудил из кармана одинокую сигарету и закурил. — Насчет вчерашнего вечера...
— Не было никакого вчерашнего вечера, — проговорила она. — Все начинается сейчас, с этой самой минуты.
— Я ценю это, котенок. Мне удалось замести все следы. Только ты осталась.
— И тебе придется убрать меня?
— Не-а. Женщин надо целовать, а не убивать.
— Ты такой сексуальный. — Она снова попыталась увести разговор в другую сторону.
— Черт, я измотан, весь в поту и в пыли.
— Ты что, душ не принимаешь?
— Принимаю, только вот горячая вода кончилась.
— Насколько я понимаю, холодная вода угнетающе действует на мужскую физиологию.
— Кто-то ввел тебя в заблуждение, куколка моя. Это касается только небольшого числа мужчин, да и то не всегда. А я — просто скала!
— Правда?
— Нет, вру, — улыбнулся я, — но если мы будем продолжать в том же духе, то я непременно приду в возбуждение.
— Фу, какой ты циничный!
— И грязный!
— Тогда пошли примем душ, — предложила она.
От неожиданности я обжегся сигаретой, бросил ее на пол и растоптал каблуком. На старой широкой сосновой доске осталась черная отметина.
— Извини, детка, я, конечно, ублюдок, но слово это просто означает «незаконнорожденный». Я не подлец.
— Даже не думай сражаться со мной, Догерон. Я же говорю — я много думала. Мне не нужны эти дурацкие сны, и я хочу от них избавиться.
— Но я ведь не доктор!
— Доктора ничем не смогли мне помочь. Раздевайся давай!
— Нет.
Но она все же оказалась со мною в душе, гладко-гладкая, как любил говаривать Эрли. Вся в мыльной пене, она повернулась ко мне спиной, чтобы я мог погладить ее со всех сторон, и я водил мыльными пальцами по всему ее стройному телу, по каждой выпуклости и каждой ложбинке, и она смеялась, захлебываясь под струями воды.
— А теперь поцелуй меня, Дог. По-настоящему.
И я поцеловал ее. Долго, сладко, взасос, крепко прижав к себе ее голое тело.
— У тебя не стоит, — с укором оглядела она меня.
— Думаю, нам это не понадобится.
— И вправду, о чем это я?
— О?
— Могу чем угодно поклясться, что ты способен сделать это мягко.
— Хрена с два. Слушай, вырубай воду, давай обсохнем немного.
— Трусишка!
— Просто старый, — признался я. — Парни не обрастают жиром, как вы, девчонки.
Ее руки обняли меня, и возраст перестал означать вереницу прожитых лет и превратился в далекое далеко.
— Полегче, юная леди, — сказал я.
— Здорово, — мечтательно вздохнула она, закрыла кран и сделала шаг назад, чтобы получше разглядеть меня. — Да у тебя больше, чем в Британском музее!
— Спасибо, малышка. — Я бросил ей полотенце и выбрался из душа.
Но остановить ее не представлялось никакой возможности. Она провела кончиками пальцев по моей спине и развернула меня к себе, пока я пытался вытереться. Она глядела на меня снизу вверх, губы мягкие, влажные, зовущие, груди набухли и призывно топорщились в мою сторону, предлагая себя, в глазах — сумасшедшие искорки. И на этот раз, когда Шейла протянула ко мне руку, в ее прикосновении почувствовалась такая сила и решительность, что мне захотелось кинуться на нее здесь и сейчас. Но нельзя было забывать, что на мою долю выпала роль доктора, и это ее последний шанс поправиться.
Пальцы ее властно сжались.
— Я стараюсь, — сказал я.
— Плохо стараешься. Старайся лучше.
И вот настал тот самый момент.
— Куда ты хочешь, детка?
У нее было такое выражение лица, будто кто-то окатил ее из ведра ледянющей водой, но тут же на смену ему пришло то, другое, в котором я никак не мог разобраться: внутренняя решимость довести дело до конца.
Ты можешь ненавидеть зубных врачей. Ты можешь до чертиков бояться их. Но когда у тебя болит зуб, ты все равно идешь к дантисту. И на поверку все оказывается не так уж и страшно. И ты больше не боишься, и ненависть тоже куда-то пропала. Неужели все настолько просто?
— Ты что, никогда раньше не была с парнем в душе? — спросил я.
— Только с Кроссом. Три раза.
— И что случилось? — Я отбросил полотенце и потянулся за маленьким флакончиком дезодоранта. Я брызгал подмышки и задницу до тех пор, пока окончательно не замерз, потом закрыл колпачок, облился до кучи одеколоном, и теперь пахло от меня просто восхитительно. Розарий, а не мужик. В Европе такого не было, там девицы пришивали к одежде подмышечники против пота. И им никогда не приходило в голову осветлить свои пуськи.
— Мерзкий ты урод, — сморщила она носик.
Я понял, что напал на правильный путь.
— Ты сколько лет замужем?
— Слишком долго.
— Это не ответ. — У меня остались всего одни шорты, и я уже собрался натянуть их.
— Не делай этого, — попросила она меня.
— Малыш...
— Я знаю, Дог.
— Что знаешь?
— Знаю, что ты знаешь. Про меня. По лицу вижу.
— Пытаюсь вести себя профессионально, сладкая моя.
— Угу. — На этот раз она улыбнулась от всей души.
Шейла сбросила полотенце, и перед моим взором предстало прекрасное обнаженное тело — одно из тех, о которых пишут в книгах, с большой пышной грудью и черным треугольничком внизу, скрывающим вход в пещеру порока, а вот и тропинка, мокрая и скользкая, нежная и призывная, которая ведет прямо в эту пещерку.
— Я хорошенькая? — вопросительно поглядела на меня Шейла.
— Восхитительная, — пробежался я по ней взглядом.
— А поточнее?
Я прикрыл свое взбунтовавшееся хозяйство шортами и натянул майку.
— Пошла на хрен.
— Почему бы и нет?
Я взглянул на нее и увидел, что все ее тело дрожит, каждый мускул напрягся, словно завязался в узел, живот подтянулся, но глаза говорили совсем другое, совершенно противоположное, в них не было ни страха, ни сожаления, и я взял ее за руку и повел в темную спальню, где с прежних времен сохранилась огромная кровать, скинул с себя тряпки, и теперь только кожа касалась кожи. Я перекатился на нее, дал ей почувствовать все свое тело, подержал ее в объятиях, ожидая, когда придет на помощь ментальный наркоз.
Ей не пришлось объяснять мне. Я и так видел все по ее глазам. Она была права, когда сказала, что я знаю. Часы превратились в минуты, а минуты — в секунды, и все, что так долго угнетало ее, все, с чем ей приходилось жить все эти годы, все, что ей стоило выкинуть на помойку много лет тому назад, я превратил в одну прекрасную ночь любви и восторга. Она в деталях поведала мне о том, как ее насиловали снова и снова, и я внимал ей, и чувствовал ее боль, и ненавидел этот акт вместе с ней, и пробовал на вкус ее страстное стремление к невозможному, ее жгучую тягу к непознанному, и, когда на вершине оргазма она, даже не подозревая об этом, выкрикнула имя своего мужа, я понял, что кошмарные сны навсегда покинули ее.
