Рэй Брэдбери - Смерть – дело одинокое
– А здесь только я и Крамли.
– Что?
– Я и не заметил, что думаю вслух, – извинился я.
Мы медленно пошли к дому.
– Вы что-нибудь трогали?
– Только телефон.
У входа я пропустил Крамли внутрь, чтобы он мог все осмотреть, а сам подождал, когда он выйдет.
– А где шофер?
– Вот об этом я вам еще не сказал. Никакого шофера никогда не было.
– То есть?
Я объяснил ему, как Констанция Раттиган развлекалась, играя разные роли.
– Выходит, в собственном лице она имела целое созвездие звезд, все роли исполняла сама, – хмыкнул Крамли. – Здорово! Как говорится, чем дальше – тем смешнее.
Мы обошли форт и остановились на обдуваемом ветром крыльце – с него было видно, что следы на песке постепенно исчезают.
– Возможно, самоубийство, – предположил Крамли.
– Констанция на это не пошла бы.
– Господи, до чего же вы уверены в людях! Не пора ли повзрослеть! Как будто, если человек вам нравится, он не может выкинуть что-нибудь необычное без вашего ведома.
– Кто-то ждал ее на берегу.
– Докажите!
Мы прошли вдоль цепочки следов Констанции, они обрывались в прибое.
– Он стоял вот здесь, – показал я. – Два вечера подряд. Я его видел.
– Прекрасно. По щиколотку в воде. Так что следов убийцы не имеется. Что еще можете показать, сынок?
– Час назад кто-то позвонил мне, разбудил, велел идти на берег. Он знал, что дом Констанции пуст или скоро будет пуст.
– Оповестили по телефону? Час от часу не легче. Теперь уж вы сами стоите по щиколотку в воде. И следов никаких. Это все?
Наверно, я покраснел. Ведь Крамли понял, что я привираю. Мне не хотелось рассказывать, что я не подходил к телефону, а, почуяв недоброе, сразу бросился на берег.
– Ну что ж, писака, по крайней мере, вы цельная натура. – Крамли посмотрел на белые волны, причесывающие песок, перевел взгляд на следы, потом на дом – белый, холодный и пустой среди ночи. – Вы хоть понимаете, что значит «цельная»? От слова «целый», «целое число». То есть, чтобы его получить, надо все части объединить в одно целое. Ничего общего с нравственными достоинствами это не имеет. Гитлер, например, был цельной натурой – ноль плюс ноль плюс ноль – в сумме имеем ноль. Так и у вас – телефонные звонки, следы под водой, неясные намеки и дурацкая уверенность в людях. Эти ночные тревоги начинают действовать мне на нервы. Итак, в итоге – все?
– Нет, черт побери! Я подозреваю определенного человека. Констанция его узнала. Я тоже. Я ходил к нему. Выясните, где он был сегодня вечером, – и убийца у вас в руках! А вы…
Голос перестал меня слушаться. Пришлось снять очки и стереть со стекол маленькие соленые капли, а то я ничего не видел.
Крамли потрепал меня по щеке:
– Ну не надо, не надо! Откуда вы знаете, может, этот парень, кто бы он там ни был, увлек ее за собой в воду…
– И утопил!
– Да нет! Они поплавали, мило беседуя, проплыли сто ярдов, вышли и отправились к нему. Кто знает, может, она прибредет домой на рассвете, со странной улыбкой на губах.
– Нет, – ответил я.
– Я что, оскверняю таинственный романтический образ?
– Не в этом дело.
Но Крамли мог заметить, что я не слишком уверен.
Он взял меня за локоть.
– Чего вы не договариваете?
– Констанция сказала, что недалеко отсюда, где-то на берегу, у нее есть бунгало.
– Ну так, может, она туда и поехала. Если то, что вы рассказываете, правда, она могла запаниковать, вот и решила подстраховаться.
– Но ее лимузин здесь.
– Ну, знаете, кое-кто и пешком ходит. Вы, например. Леди могла с милю пройти по воде вдоль берега на юг и оставить нас в дураках.
Я посмотрел на юг, словно мог различить на берегу сбежавшую леди.
– Дело в том, – продолжал Крамли, – что пока нам не на что опереться. Пустой дом. Звучат старые пластинки. Записок о самоубийстве нет. Нет и следов насилия. Придется ждать, когда она вернется. Даже если не вернется, у нас все равно нет оснований открывать дело. Нет corpus delicti. Спорим на ведро пива, что она…
– Пойдемте завтра со мной в комнаты над каруселями. Когда вы увидите лицо этого человека…
– Черт, вы имеете в виду того, о ком я думаю?
Я кивнул.
– Этого педика? – сказал Крамли. – Этого цирлих-манирлих?
Вдруг рядом в море раздался громкий вопль.
Мы оба так и подскочили.
– Господи помилуй, что это? – воскликнул Крамли, вглядываясь в ночной океан.
«Констанция, – решил я. – Она возвращается».
Я тоже стал всматриваться в темноту, но потом понял.
– Это тюлени. Иногда они приплывают сюда поиграть.
Послышались еще всплески и плюханье – какой-то морской житель уплывал в темноте в океан.
– Черт! – выругался Крамли.
– Кинопроектор в гостиной еще работает, – сказал я. – Патефон играет. В плите на кухне что-то печется. Свет горит во всех комнатах.
– Пойдемте выключим все и потушим, пока этот замок не сгорел к чертовой матери!
И мы снова пошли вдоль цепочки следов Констанции Раттиган к ее сияющей ослепительным светом крепости.
– Эй! – прошептал Крамли. Он смотрел на восток. – А это еще что?
На горизонте протянулась узкая полоска холодного света.
– Это рассвет, – сказал я. – Я уж боялся, он никогда не наступит.
На рассвете задул ветер, он занес песком следы Констанции Раттиган.
А на берегу показался мистер Формтень: он шел, оглядываясь через плечо, и нес в обеих руках коробки с пленками. В эту самую минуту вдали позади него огромные чудища со стальными зубами, вызванные из морских пучин застройщиками-спекулянтами, разбивали в щепки его кинотеатр.
Увидев нас с Крамли на пороге дома Констанции Раттиган, мистер Формтень прищурился, всматриваясь в наши физиономии, потом перевел взгляд на песок и на океан. Нам не пришлось ничего объяснять ему. Он понял все по нашим бледным лицам.
– Она вернется, – твердил он. – Увидите, вернется. Констанция никуда не денется. Господи, с кем же я теперь буду смотреть свои фильмы? Нет, она вернется, увидите. – Глаза у него наполнились слезами.
Мы оставили его охранять опустевший форт и поехали ко мне. По дороге лейтенант-детектив Крамли разбушевался и произнес обличительную речь, оперируя крепкими выражениями вроде «чертова кукла», «бешеная корова», «бесовское отродье» и «дерьмо собачье», и напрочь отверг мое предложение прокатиться на этой паршивой карусели и задать несколько вопросов фельдмаршалу Эрвину Роммелю или его прелестному, облаченному в розовые лепестки напарнику Нижинскому[148].
– Дня через два, может, и навестим его. Если эта сумасшедшая старуха не приплывет обратно из Каталины. Вот тогда я начну задавать вопросы. А сейчас-то чего? Не буду я копаться в лошадином дерьме, чтобы найти лошадь.
– Вы сердитесь на меня? – спросил я.
– Сержусь – не сержусь, какая разница? Чего мне сердиться? Просто вы мне все мозги наизнанку вывернули, а сердиться мне ни к чему. Вот вам доллар, купите себе билет и можете десять раз поучаствовать в этих скачках вокруг каллиопы.
Он высадил меня у моей двери и с шумом укатил прочь.
Войдя к себе, я поглядел на старое пианино Кэла. Простыня сползла с его длинных желтовато-белых зубов.
– Перестань скалиться, – сказал я.
В тот день произошли три события.
Два приятных. Одно ужасное.
Из Мехико пришло письмо. В нем была фотография Пег. Она подкрасила глаза на карточке коричневыми и зелеными чернилами, чтобы мне легче было вспомнить, какого они цвета.
Еще я получил открытку от Кэла из Хилы Бенд.
«Сынок, настраиваешь ли ты мое пианино? – спрашивал Кэл. – Половину рабочего дня я мучаю здешний народ в пивной забегаловке. В этом городе полно лысых. Они еще не подозревают, какие они счастливчики, раз к ним приехал я. Вчера подстриг шерифа. Он дал мне сутки, чтобы я убрался из города. Так что придется завтра газовать в Седалию. Удачи тебе. Твой Кэл».
Я перевернул открытку. На ней была фотография хилы – ядовитой аризонской ящерицы с черными и белыми полосками на спине. Кэл нацарапал на открытке скверный автопортрет, изобразив себя сидящим перед чудищем, как перед музыкальным инструментом, и играющим только на черных клавишах.
Я посмеялся и отправился в Санта-Монику, еще не зная, что скажу этому несуразному человеку, живущему двойной жизнью над стонущей каруселью.
– Фельдмаршал Роммель! – закричал я, подойдя. – Как и почему вы решили убить Констанцию Раттиган?
Но меня никто не услышал.
Карусель крутилась молча. Каллиопа была включена, но запись на валике уже кончилась, и бороздки, шипя, все крутились и крутились.
Хозяин карусели не умер, но был мертвецки пьян. Он даже не спал, а, сидя у себя в кассе, по-видимому, не замечал, что музыка не играет и лошадки кружатся под чавканье каллиопы, в которую кто-то засунул булочку со швейцарским сыром.
Все это мне очень не понравилось, и я уже собрался подняться наверх, как вдруг заметил какой-то мелкий разлетающийся бумажный мусор на кругу, над которым кружились лошади.
