Росс Макдональд - Омут
— Но ваша жена... что она? Мне кажется невероятным, чтобы вы... вы осознанно делали меня виновной в кромешном аде супружеской измены!
— Кромешный ад? О чем вы, моя дорогая? Наоборот, страсть — это свет тысячи солнц, это ослепительный блеск весеннего дня, это великолепное сияние радуги! — он произносил все эти слова звенящим голосом, и в каждом сравнении будто оставался след полета неудержимой стрелы. — Рядом с той любовью, которая может воспламенить нас, законное мое супружество — это... это существование двух кроликов, запертых в клетке.
— Родерик, я ненавижу и боюсь и обожаю вас, — провозгласила девушка и бросилась к его ногам, рассчитанно, словно балерина.
Он протянул ей обе свои руки. Поднял с колен.
— Я обожаю быть обожаемым, — уже не выспренно, а непринужденно, вполне убедительно произнес Слокум.
За все это время диалога кто-то нервно прохаживался в оркестровой яме, и тень от его худой фигуры падала то и дело на рампу. Потом человек одним прыжком очутился на сцене и закружился вокруг диалогизирующей парочки, точно судья на ринге.
— Прекрасно, в самом деле прекрасно. Вы превосходно схватили мой замысел, вы оба. Только... мисс Дермотт, нельзя ли чуточку эмоциональнее оттенить контраст между "ненавижу и боюсь", с одной стороны, и "обожаю", с другой? В общем, так: ключевой мотив первого акта это вот что — неудержимая страсть, которая звучит в обращении Клары к Железному Человеку, обнаруживает неукротимую страсть его собственного отношения к любви, к жизни. Не могли бы вы повторить ваши реплики после слов про "кроликов в клетке"?
— Конечно, мистер Марвелл.
Как я и подозревал, то был автор, а пьеса... была одной из тех пьес, которые нравятся чувствительным мамашам и актерам-любителям, чушь, парадирующая сама себя. Пышные словеса про "отношения к любви и жизни", ничего внутри не содержащие, ничего реального.
Я переключил внимание на затемненный зрительный зал. Почти пустой. Но в первых рядах несколько человек расположились группками, безмолвно наблюдающими за актерами. Да еще двое за несколько рядов передо мной. Когда мои глаза привыкли к тусклому освещению, я смог различить парня, стоящего в проходе между креслами, и девушку. Парень наклонился к девушке, сидящей в своем кресле, положил свою руку на ее плечо, она тотчас передвинулась на соседнее место.
Вот он уже где, Предмет-два.
— Черт возьми, — сказал он громким, клокочущим шепотом. — Ты обращаешься со мной, будто я... грязный. Я-то думаю, что у нас с тобой что-то путное получится, а ты уползаешь в раковину и захлопываешь створки перед самым моим носом.
— А ты все равно ползешь сквозь любую щелочку-туннельчик. — Ее голос был насторожен и тих, но я расслышал сказанное.
— Ты воображаешь себя незаурядной, слишком для меня умной, могу сказать тебе кое-что такое, о чем ты никогда и не слышала.
— И не собираюсь выслушивать. Меня очень интересует пьеса, мистер Ривис, и я бы хотела, чтобы вы оставили меня в покое.
— Мистер Ривис?! Что это вдруг за проклятая вежливость? Ты была достаточно горячей вчера, а теперь уже "мистер Ривис"?!
— Я не буду разговаривать в таком тоне.
— Ах вот как! Ты не будешь водить меня на веревочке, понятно тебе? Может, я и грязь, дерьмо, но у меня и мозги есть, и все то, из-за чего женщины вешаются мне на шею... коль я того захочу, ясно?
— Я знаю, что вы неотразимы, мистер Ривис, и что моя неспособность ответить вам так, как те женщины, — это безусловно, патология.
— Язвительные словечки оставь при себе, — выкрикнул он в отчаянии и ярости, уже не сдерживая звонкость голоса. — Я покажу тебе... покажу, что имеет значение!
Не успела она подвинуться снова, как он почти упал на нее в кресло, придавил к спинке — девушка пыталась оттолкнуть парня обеими руками, задела локтем по лицу, но парень не отпускал ее, огромной рукой притянул к себе ее голову, впился в ее губы своими. Потом до меня донеслось их свистящее дыхание и скрип сидений под весом борющихся тел. Я не двигался с места. Я понимал: они знали друг друга лучше, чем могло показаться мне с первого взгляда. К тому же здесь с девушкой ничего не могло случиться плохого.
— Грязь! — сказала она, наконец отпихнув его от себя. — Ты и вправду грязь... Дерьмо.
— Ты не смеешь так меня называть!
Он совсем забыл о шепоте. Его руки опять протянулись к ней — одна на шею, другая на плечо.
Я только-только успел приподняться в своем кресле, как зажегся верхний свет. Диалог на сцене прервался; все, кто был в театре, вскочили с мест, иные кинулись к ссорящимся. Во главе с Марвеллом.
Это был мужчина с льняными волосами, в твидовом костюме, он нервно дрожал, и в голосе его — от волнения? — я услышал английский акцент.
— Эй! Что здесь такое происходит? — воскликнул Марвелл так, как спросила бы засидевшаяся в старых девах школьная учительница, застав учеников за чем-то неприличным.
Парень повернулся навстречу Марвеллу. Нехотя, но угрожающе. Мышцы рук, положенных на спинку кресла переднего ряда, напряглись, взгляд стал застекленело-ледяной.
Вперед выступил Слокум.
— Предоставь это мне, Фрэнсис, — сказал он Марвеллу, продвигаясь по заднему ряду к девушке, которая застыла в своем кресле. — Ну, Кэти, что тут происходит?
— Ничего, папа. Мы здесь сидели и разговаривали... Пэт сошел с ума, вот и все.
— Он целовал тебя, — сказал Слокум, стоя за спиной дочери. — Я вас видел со сцены... Вытри-ка лицо. Я после поговорю с тобой.
Ее пальцы протянулись к губам. Она повернулась к отцу лицом.
Это была красивая девушка. Намного моложе, чем я думал, судя по словам, которые она употребила в споре с Ривисом. Каштановые волосы ее медного отлива словно жили, дышали.
Парень посмотрел на ее волосы, потом на отца девушки.
— Нет. Она не позволила мне это сделать, мистер Слокум. Я попытался поцеловать ее, но она не позволила.
— Вы признаетесь в своем намерении, Ривис?
Парень вышел из своего ряда, подошел к Слокуму. Узкоплечий, ниже ростом, под желтым своим свитером, Слокум казался чуть ли не моложе Ривиса. Но он был отец, имеющий право судить. И оскорбленный.
— Почему бы мне в этом не признаться? — поинтересовался Ривис. — Нет такого закона, который запрещал бы целовать девушек...
Слокум произнес неторопливо, с холодной яростью:
— Там, где речь идет о моей дочери, такой закон существует, и он карает подобные... — он подбирал-подбирал слово, нашел его:
— глупости. Ни один плебей-шофер...
— Я не собираюсь всю жизнь быть шофером.
— Да, да... Вы больше не шофер.
— Если я правильно понял, вы меня увольняете, — Ривис говорил тоном скучным и почти презрительным.
— Совершенно верно. Вы поняли правильно.
— Ах ты, несчастный... Железный Человек, — Ривис не сменил тона. — Уволить меня? Да ты сам никогда не платил мне зарплату. Не нужна мне эта дурацкая работа. Можешь зарубить это себе на носу.
Двое мужчин стояли, повернувшись друг к другу, — глаза в глаза. Марвелл поторопился, примирительным жестом коснулся Ривиса.
— Ну, довольно, перестаньте, — он упустил слово "мистер". — Я советую вам уйти отсюда прежде, чем я вызову полицию.
— Вы хотите запугать меня театральным звонком? — Ривис попытался засмеяться, и это ему почти удалось. — Меня бы здесь не было уже месяц назад, если б не Кэти. Маленькая пичужка делает мне честь, обращая внимание на плебея.
Девушка вскочила с места, из ее широко открытых глаз вот-вот готовы были брызнуть слезы.
— Убирайся, Пэт! Ты не смеешь так разговаривать с моим отцом.
— Ты слышал, что она сказала, Ривис? — Слокум тоже перешел на "ты".
Шея его покраснела, губы побелели. — Уходи и больше не возвращайся. Мы тебе пришлем твои вещи.
Сцена закончилась. Ривис, главный персонаж, сдал свои позиции. Его поникшие плечи свидетельствовали об этом. Он повернулся к Кэти, но она отвела от него взгляд.
Пока основное внимание не переключилось на меня, я потихоньку выскользнул в вестибюль из своего ряда, так и не заплатив за место в зале семь долларов и семьдесят центов. Портрет Железного Человека со стены портика, освещенной дневным солнцем Куинто, поглядел мне вслед. Уж не знаю, пошли актеры снова на сцену репетировать драму, которая была драмой лишь в их представлениях, или разошлись по домам.
Глава 3
На расстоянии квартала от театра, у аптеки, я нашел телефон-автомат.
В телефонном справочнике Нопэл-Велли не значилось имя Джеймса Слокума, зато была упомянута миссис Оливия Слокум, вероятно его мать. Звонок к ней стоил десять центов. Я набрал номер и услышал, сквозь потрескивания, нейтрально-сухой голос, который мог принадлежать как мужчине, так и женщине:
— Дом Слокумов. — Будьте любезны, соедините с миссис Джеймс Слокум.
На линии раздался щелчок.
