Деннис Лихэйн - Мистик-ривер
И хотя Джимми и сознавал, что все это полная ерунда, что-то в нем продолжало цепляться за этот волосок.
— Послушай, ведь словами тебе никто ничего не сказал, — заметила Аннабет, когда их дежурство у входа в парк только начиналось. — Правда ведь?
— Нет, словами никто ничего не сказал.
Джимми погладил ее руку, понимая, что уже одно то, что их пустили за полицейское ограждение, само по себе подтверждает все их страхи.
И все же микроб надежды отказывался умереть в нем, пока он, Джимми, не увидит тела, не поглядит на него, не скажет: «Да, это она. Это Кейти. Моя дочка».
Джимми глядел на полицейских у чугунной резной арки над входом в парк. Эта арка была единственным, что осталось от тюрьмы, которая раньше находилась здесь, на месте парка, на месте кинотеатра для автомобилистов, еще до рождения всех стоявших сейчас у входа.
Городок возник вокруг тюрьмы, вместо того чтобы тюрьме возникнуть в городе, что было бы естественнее. Тюремщики и надзиратели обосновались на Стрелке, а семьи осужденных — на Плешке. Поселки соединились с городом, когда надзиратели, постарев, стали искать себе другие занятия.
У ближайшего к арке полицейского заквакал передатчик, и он поднес его к губам.
Аннабет с такой силой стиснула руку Джимми, что заныли кости.
— Это Пауэрс. Мы выезжаем.
— Так точно.
— Мистер и миссис Маркус на месте?
Полицейский посмотрел на Джимми и опустил глаза.
— Так точно.
— Ладно. Едем.
Аннабет проговорила:
— Господи Иисусе, Джимми, Господи Иисусе…
Джимми услышал скрежет шин и увидел несколько машин и фургонов, подъехавших к ограждениям на Розклер. На крышах фургонов были спутниковые антенны, и Джимми глядел, как из машин выскакивают репортеры и операторы, как они толкаются, устанавливают камеры, разматывают провода микрофонов.
— Прогоните их! — крикнул полицейский у арки. — Немедленно! Прочь их отсюда!
Полицейские у первой линии ограждения кинулись к репортерам. Началась свалка.
— Это Дьюгей. Сержант Пауэрс?
— Пауэрс.
— У нас тут затор. Пресса.
— Убрать!
— Мы этим и занимаемся, сержант.
На подъездной аллее ярдах в двадцати от арки из-за поворота появилась и неожиданно встала патрульная машина. Джимми увидел за рулем парня, держащего возле рта микрофон передатчика, рядом с ним сидел Шон Дивайн. За ними виднелся край радиатора другой машины, остановившейся вслед за патрульной, и Джимми почувствовал, как у него пересохло в горле.
— Оттесни их, Дьюгей! А надо будет, стреляй. Наплевать на этих хлыщей. Прострели их поганые задницы. Чтобы духу их не было!
— Так точно.
Дьюгей и трое других полицейских протрусили мимо Джимми и Аннабет. Дьюгей кричал, тыча пальцем:
— Вы вторглись на закрытую территорию! Немедленно возвратитесь в машины. У вас нет разрешения здесь находиться! Возвращайтесь в машины!
Аннабет сказала: «Вот черт!» — и, еще не услышав вертолета, Джимми почувствовал ветер. Подняв голову, он смотрел, как вертолет кружит над замешкавшейся патрульной машиной. Водитель что-то крикнул в микрофон, завыли сирены — настоящая какофония звуков, — и неожиданно с обоих концов Розклер стремглав вылетели сине-серебряные патрульные машины; репортеры тут же ретировались в свои автомобили, а вертолет, резко развернувшись, скрылся над парком.
— Джимми, — сказала Аннабет упавшим, не своим голосом, — Джимми, пожалуйста… пожалуйста…
— Что «пожалуйста», милая? — Джимми обнял ее. — Что?
— О, пожалуйста, Джимми… Нет, нет…
Стоял страшный шум: вой сирен, скрип шин, крики, гул вертолета. И шум этот была Кейти — мертвая, она кричала, вопила им в уши, и Аннабет обмякла, осев в объятиях Джимми.
Дьюгей опять пробежал мимо них, раздвинул турникеты возле арки, и прежде чем Джимми успел увидеть, что она движется, патрульная машина подкатила к нему, справа ее обогнул белый автофургон, вылетевший на левую полосу Розклер. Джимми успел различить надпись на боку автофургона «Коронер графства Саффолк» и тут же почувствовал, как все суставы его — в плечах, лодыжках, коленях, — став хрупкими, плавятся.
— Джимми!
Джимми опустил глаза вниз, на Шона Дивайна. Шон смотрел на него вверх из открытого оконца, противоположного водительскому.
— Джимми. Мы едем. Пожалуйста, сядь в машину.
Шон вылез из машины и распахнул заднюю дверцу, а вертолет в это время вернулся, и хотя теперь он летел выше, все равно ветер от его винтов шевелил волосы Джимми.
— Миссис Маркус, — сказал Шон, — Джимми, дружище, садитесь в машину.
— Она умерла? — произнесла Аннабет, и слова эти, проникнув в мозг, обдали его едкой кислотой.
Патрульные машины выстроились на Розклер-стрит двумя шеренгами, и сирены их неистовствовали. Аннабет вскричала, перекрывая шум:
— Моя дочь?..
Джимми подтолкнул ее к машине, так как не мог больше слышать этого слова. Сквозь какофонию звуков он потянул Аннабет на заднее сиденье. Шон захлопнул заднюю дверцу и сел рядом с водителем, полицейский за рулем дал газ и одновременно включил сирену. По подъездной аллее они выехали на улицу. Их тут же окружили патрульные машины, и все вместе, скопом, они двинулись по Розклер — целая армия машин с воющими, вопящими моторами и воющими, вопящими сиренами, посылавшими вдаль, к автостраде, неумолчные свои вопли.
* * *Она лежала на металлическом столе.
Глаза ее были закрыты, а на ногах не хватало туфли.
Ее кожа была темно-лиловой, оттенка, которого Джимми раньше видеть не приходилось.
До него доносился запах ее духов, слабый, лишь намек на запах, забиваемый вонью формальдегида, которым пропахла эта холодная, очень холодная комната.
Шон положил руку Джимми на спину, и Джимми заговорил, произнося слова омертвевшими губами, чувствуя себя в эту минуту таким же трупом, как тот, что лежал перед ним.
— Да, это она, — сказал он.
— Это Кейти, — сказал он.
— Это моя дочка.
13
Огни
— Здесь наверху кафетерий, — сказал Шон, обращаясь к Джимми. — Почему бы нам не выпить кофе?
Джимми все стоял над телом дочери. Ее опять прикрыли простыней. Джимми поднял верхний угол простыни и стал смотреть в лицо дочери, вглядываясь в него, как в глубь колодца, желая одного — нырнуть и самому в этот колодец вслед за ней.
— Здесь кафетерий в том же здании, что и морг?
— Да. Здание-то большое.
— Чудно как-то… — сказал Джимми бесцветным голосом. — И что, патологоанатомы после вскрытия сидят в том же зале, что и другие люди?
Шон забеспокоился: не первая ли это стадия шока?
— Да не знаю я, Джим.
— Мистер Маркус, — сказал Уайти, — мы надеемся, что сможем задать вам ряд вопросов. Я понимаю, что сейчас вам очень тяжело, но…
Джимми опять опустил простыню на лицо дочери; губы его шевелились, но звуков слышно не было. Он посмотрел на Уайти, словно удивившись, зачем он здесь, в этой комнате, с блокнотом и авторучкой наготове. Джимми перевел взгляд на Шона.
— Тебе вот приходило в голову, — спросил Джимми, — что какая-то мелочь вдруг может изменить всю твою жизнь?
Шон вытаращил на него глаза:
— То есть как это?
Лицо Джимми было бледным и отсутствующим, глаза он возвел к потолку, словно силясь вспомнить, где оставил ключи от машины.
— Однажды я слыхал, что мать Гитлера чуть было не сделала аборта, но в последнюю минуту все-таки оставила ребенка. Слыхал еще, что он уехал из Вены, потому что не мог продать своих картин. Ну а если бы он продал картину, а, Шон? Или если бы его мать сделала аборт? Мир стал бы другим. Понимаешь? Или вот, скажем, однажды утром ты опоздал на автобус, и ты заказываешь себе еще чашечку кофе и покупаешь лотерейный билет. И лотерейный билет выигрывает. И тебе больше не нужен автобус. Ты ездишь на работу в «линкольне». Но ты попадаешь в автокатастрофу и погибаешь. И все из-за того, что однажды утром опоздал на автобус.
Шон переглянулся с Уайти. Тот пожал плечами.
— Нет, — сказал Джимми, — не надо так. Не гляди на меня с таким видом, будто я сошел с ума. С ума я не сошел. И я не в шоке.
— Ладно, Джим, ладно.
— Я просто говорю, что все в жизни связано. Нитями. Потянешь за ниточку, глядишь — все изменилось. Скажем, шел бы тогда в Далласе дождь и не сел бы Кеннеди в открытую машину. Сталин остался бы в семинарии. Или мы с тобой, Шон, сели бы тогда в ту машину с Дейвом Бойлом.
— Что? — удивился Уайти. — В какую машину?
Шон предостерегающе поднял руку и сказал Джимми:
— Это-то тут при чем?
— При чем? Влезь мы тогда в машину, и жизнь пошла бы по-другому. Моя первая жена Марита, мать Кейти, она ведь была красавица. Настоящая королева. Знаешь, какими иногда бывают эти латиноамериканки? Глаз не оторвешь. И она это знала. К такой подойти — надо смелости набраться. Надо быть крутым парнем. А я таким и был. В шестнадцать лет на мне пробы ставить было негде, я не знал, что такое страх. И я подошел к ней, и я назначил ей свидание. А через год — господи, мне и было-то всего семнадцать, мальчишка, если подумать, — мы поженились, и она забеременела Кейти.
