Честер Хаймз - И в сердце нож
Дульси все еще спала.
Мейми накрыла ее простыней, убрала бутылку и стакан. Чтобы немного отвлечься от мрачных мыслей, она стала убирать квартиру.
Без десяти двенадцать, когда она мыла пол в кухне, началась гроза. Мейми закрыла шторы, убрала швабру и ведро, села за стол и, наклонив голову, начала молиться.
Раскаты грома разбудили Дульси. Она встала, вышла из спальни и побрела на кухню, испуганно зовя собаку:
— Спуки! Где ты? Ко мне!
— Спуки здесь нет, — подала голос Мейми, поднимая голову.
Увидев ее, Дульси вздрогнула:
— Это вы?! А где Джонни?
— Разве он тебе не сказал?
— Чего?
— Что он летит в Чикаго.
Ужас отразился в глазах Дульси, и лицо ее стало бледно-желтым. Она упала на табурет, но тут же встала, вынула из шкафа бутылку бренди и стакан и выпила не разбавляя, чтобы унять дрожь. Но она по-прежнему дрожала. Тогда она встала, взяла бутылку опять и налила себе еще полстакана. Она уже пригубила бренди, но, поймав взгляд Мейми, снова поставила стакан на стол. Рука ее так дрожала, что стакан застучал об эмалированную поверхность стола.
— Оденься, детка, ты вся дрожишь, — сочувственно проговорила Мейми.
— Мне не холодно, тетя Мейми. Мне страшно, — призналась Дульси.
— Мне тоже, но все равно оденься. Так ходить неприлично.
Дульси молча встала, пошла в ванную, где надела желтый фланелевый халат и в тон ему шлепанцы.
Затем она взяла стакан и осушила его, задохнулась и долго не могла прийти в себя.
Мейми снова взялась за табакерку.
Они молча сидели, не глядя друг на друга.
Дульси налила себе еще.
— Не надо, детка, — проговорила Мейми. — Это никогда и никому не помогает.
— А ты нюхаешь табак, — напомнила Дульси.
— Это не одно и то же, — возразила Мейми. — Табак очищает кровь.
— Похоже, ее забрала Аламена. Я имею в виду Спуки, — добавила Дульси.
— Неужели Джонни тебе ничего не сказал? — удивилась Мейми, а когда новый раскат грома заставил ее вздрогнуть, простонала: — Господи, это прямо конец света!
— Я не помню, что он говорил, — призналась Дульси. — Последнее, что я помню, — это как он прокрался на кухню с черного хода.
— Ты была одна? — спросила Мейми.
— С Пламенной. Она, наверное, и забрала к себе Спуки. — Затем внезапно смысл вопроса Мейми дошел до Дульси. — Господи, тетя Мейми, вы думаете, я шлюха? — воскликнула она.
— Просто я пытаюсь понять, почему ни с того ни с сего Джонни полетел в Чикаго.
— Чтобы проверить насчет меня, — с вызовом проговорила Дульси, осушая стакан. — Зачем же еще? Он всегда за мной следил. Других дел у него нет — только следить за мной. — От раската грома затряслись стекла в рамах. — Боже, не могу слушать этот гром, — сказала она, вставая. — Пойду лягу.
Взяв бутылку и стакан, Дульси удалилась в спальню. Она приподняла крышку телерадиокомбайна и поставила пластинку, затем легла в постель и укрылась с головой.
Мейми последовала за ней и уселась на стул возле кровати.
Заглушая шум дождя, колотившего в окна, в комнату ворвался голос Бесси Смит:
Когда пять дней подряд гремит гроза,
Когда пять дней подряд гремит гроза,
То, значит, надвигается,
То, значит, надвигается,
То, значит, надвигается беда.
— Почему он все-таки тебя запер? — спросила Мейми.
Дульси протянула руку и приглушила звук радиолы.
— Что-что? — переспросила она.
— Джонни запер тебя на замок. А потом позвонил мне из Чикаго и попросил выпустить тебя.
— Ничего странного. Он меня и к кровати привязывал, — отозвалась Дульси.
Мейми тихо заплакала.
— Детка, что происходит? — спросила она. — Почему он вдруг ни с того ни с сего полетел в Чикаго?
— Ничего не происходит, — угрюмо буркнула Дульси. Потом добавила: — А вы знаете про нож?
— Про какой нож?
— Про тот, которым зарезали Вэла, — прошептала Дульси.
Снова грянул гром, и Мейми опять вздрогнула. Дождь лупил в окно изо всей силы.
— Чарли Чинк подарил мне такой же, — сообщила Дульси.
Затаив дыхание, Мейми выслушала рассказ Дульси о двух ножах, из которых Чинк один подарил ей, а второй оставил себе. Затем она так глубоко вздохнула, что вздох очень напомнил стон.
— Слава Богу, теперь ясно, что это сделал Чинк, — пробормотала Мейми.
— Я это все время говорила, — отозвалась Дульси, — но никто мне не верил.
— Но ты можешь это легко доказать, — сказала Мейми. — Покажи свой нож полиции, и тогда станет ясно, что Вэла зарезали ножом Чинка.
— Но у меня его нет, — призналась Дульси. — Потому-то мне так страшно. Я всегда держала его у себя под бельем, а недели две назад гляжу — его нет. А спросить, куда делся нож, я побоялась.
Лицо Мейми сделалось пепельно-серым и как-то съежилось. Взгляд стал измученным и больным.
— Его мог взять и не Джонни, — сказала она.
— Вот именно. Но кто — Аламена? Не знаю, зачем ей могло это понадобиться. Может, она просто не хотела, чтобы Джонни его нашел. А может, чтобы иметь кое-что против меня.
— К вам еще ходит уборщица, — напомнила Мейми.
— Она тоже могла взять нож…
— На Аламену не похоже, — проговорила Мейми. — Ты мне скажи, детка, кто у вас убирает, и я заставлю ее вернуть нож…
Обе женщины обменялись испуганными взглядами.
— Нет, тетя Мейми, мы просто обманываем сами себя, — сказала Дульси. — Это сделал Джонни.
Мейми посмотрела на нее, и по ее дряблым морщинистым щекам покатились слезы.
— Детка, неужели Джонни мог убить Вэла? — спросила она.
— Из-за чего?
— В том-то вся и штука. Я не знаю.
Дульси почти вся ушла под простыню, но и теперь она не могла заставить себя взглянуть Мейми в глаза. Она отвела взгляд.
— У него не было причин ненавидеть Вэла, — сказала она. — Джонни его любил.
— Скажи мне правду, детка.
— Если он что-то и узнал про Вэла, — прошептала Дульси, — то не от меня.
Пластинка кончилась, и Дульси снова ее поставила.
— Ты не просила у Джонни десять тысяч, чтобы избавиться от Вэла? — спросила Мейми.
— Господи, нет, конечно! — крикнула Дульси. — Эта шлюха нагло врет.
— Ты от меня ничего не скрываешь? — спросила Мейми.
— Я могу спросить то же самое у вас.
— То есть?
— Как мог Джонни что-то узнать, если вы ему ничего не говорили?
— Я правда ничего не говорила, — сказала Мейми. — И Большой Джон тоже. Он узнал об этом перед самой смертью — он просто не успел бы никому рассказать.
— Но кто-то же ему сообщил…
— Может, Чинк?
— Нет. Чинк тоже не знал, — сказала Дульси. — Чинку известно только про нож, потому он и хотел содрать с меня десять тысяч, сказал, что если он не получит денег, то все сообщит Джонни. — Дульси разразилась истерическим смехом. — Какая разница! Если Джонни узнает о том самом…
— Перестань смеяться! — крикнула Мейми и залепила ей пощечину. — Джонни его убьет, — добавила она.
— И на здоровье, — злобно отозвалась Дульси. — Если он не узнает о том самом, тогда все не так страшно.
— Но ведь должен быть какой-то выход, — сказала Мейми. — Неужели Господь не покажет нам свет? Убийством ничего не решишь…
— А вдруг он уже все знает? — пробормотала Дульси.
Снова кончилась пластинка, и снова Дульси поставила ее.
— Господи, неужели ты не можешь поставить что-нибудь другое? — простонала Мейми. — От этой песни мне делается не по себе.
— А мне она нравится, — возразила Дульси. — Как раз по настроению.
Они сидели и слушали завывание певицы и раскаты грома за окном.
Время шло, Дульси то и дело прикладывалась к бутылке, и уровень бренди в ней стремительно понижался. Мейми нюхала табак. Время от времени кто-то что-то спрашивал и кто-то безучастно отвечал.
Никто не звонил ни в дверь, ни по телефону.
Дульси снова и снова ставила одну и ту же пластинку.
— Господи, скорее он вернулся бы и убил меня, раз уж у него так чешутся руки, — тоскливо проговорила она.
Загремел замок парадной двери, и вошел Джонни. Он показался в спальне в том же самом зеленом шелковом костюме и розовой рубашке, в которой был накануне в клубе. Только рубашка была несвежей и мятой. Правый карман пиджака бугрился от пистолета 38-го калибра. В руках у него ничего не было. Глаза горели как угли, но взгляд был усталым, на седеющих висках, словно корни деревьев, выступали вены. Шрам на лбу набух, но осьминог пока дремал. Джонни был небрит, и седые волоски в щетине выделялись на темной коже. Лицо было непроницаемо.
Увидев Дульси и Мейми, он хмыкнул, но ничего не сказал. Обе женщины с испугом наблюдали за его движениями. Он выключил проигрыватель, затем подошел к окну, распахнул шторы, поднял раму. Дождь кончился, и дневное солнце отражалось в окнах противоположного дома.
