Андрей Щупов - Охота на волков
Прошло, наверное, не более получаса, прежде чем он почувствовал неладное — то самое, что угарно дохнуло в лицо, едва он переступил порог камеры. Но теперь ощущение этой жути резко усилилось.
Все так же беззвучно человек корчился на полу камеры. Старикашка успел перевернуться на другой бок и теперь похрапывал, прижавшись личиком к каменной стене. Валентин пробовал было перенести страдальца на нары, но уже спустя минуту тот повторно сполз на цементный пол. Возвращать его на место не имело смысла. Возможно, это была эпилепсия, а, может, и что похуже. Однако уже через пяток минут Валентину стало не до сокамерников. Необъяснимая пакость, поселившаяся в этой ничем не примечательной темнице, постепенно пробрала и гостя. Сон не приходил, вместо него пришла дрожь. Нервный тик, о котором Валентин начинал уже забывать, вновь многочисленными узелками увязал мышцы лица с ниточками невидимого кукловода. Навалившаяся апатия сменилась беспричинным страхом, дыхание и пульс участились.
Несколько раз, пытаясь совладать с собой, Валентин поднимался и преувеличенно бодрым шагом мерил камеру. Громко схаркивая в парашу, гремел жестяной крышкой мусорного бака. Собственный шум помогал в борьбе со страхом. Увы, как только за спиной оказывалось пустое пространство, рождалось нестерпимое желание обернуться. Стискивая кулаки, Валентин сверлил стены взглядом, пятясь, отступал к нарам.
Капала где-то вода. Тридцать или сорок капель в минуту. Каждая капля отдавалась в висках дробным ударом. Кто-то далеко-далеко наигрывал на скрипке одну и ту же мелодию, часто сбиваясь, возобновляя заунывные переливы с самого начала. Впрочем Валентин уже всерьез сомневался, слышит ли он что-нибудь в действительности. С галлюцинациями жизнь познакомила его давным-давно. С одинаковым успехом призраков порождали и боль, и химия, и затянувшаяся бессонница. Но обычную боль он научился терпеть. Обморочная тошнота после сотрясения мозга наполняла ощущением близящейся смерти, но и это состояние позволяло сохранять крохи достоинства. Когда начинало мерещиться черт-те что, спасало знание первопричины. Алкоголь, температура, порция морфия… Сейчас же происходило что-то другое. Никогда прежде он не испытывал ничего подобного.
Не доверяя уже ни чувствам, ни собственной памяти, Валентин заголил руку и тщательно осмотрелся. Пальцами сантиметр за сантиметром ощупал ягодицы и спину. Он искал след укола, хотя и был убежден, что никто ему ничего не вкалывал. Или это не жидкость, не лекарство, а какой-нибудь газ?… Валентин стал усиленно принюхиваться. Обойдя камеру, изучил все углы в поисках тайного воздуховода. С запозданием сообразил, что газом тюремные власти пользоваться бы не стали. Дверь была самая обычная, без всякой герметизации. А окуривать разом целый коридор — значит подвергать риску и стражу. Но что же тогда? Что, черт подери!?…
В метаниях по камере чувство страха притуплялось, но стоило присесть на нары или остановиться хотя бы на минуту, как жутковатые судорожные волны с новой силой принимались сотрясать тело. Странным образом иссякала энергия. Тянуло прилечь, закрыть утомленные глаза. Это напоминало сны, в которых увязали в воздушном тесте подсеченные ноги, и, убегая, приходилось падать на четвереньки, почти ползти, проклиная паралич и чары, лишающие последней воли. В то же время Валентин интуитивно сознавал, что неподвижность его погубит окончательно. Бедолага сокамерник не являлся эпилептиком. Корчился он от той же пугающей силы, что тенью подкрадывалась к Валентину справа и слева, запуская хищные пальцы под хрупкую оболочку, лапая сердце, когтями царапая внутренности.
В бреду всплывали забытые имена. Кажется, он позвал раз или два Викторию. Лицо ее высветилось на противоположной стене подобно изображению слайда, и Валентин шагнул к ней, вытянув руки. Так испуганный ребенок кидается к матери. Искал ли Валентин защиты у прекрасного призрака или напротив сам стремился защитить его, он не знал. Отныне он мыслил вспышками. Кидаясь к двери, приникал к холодному металлу ухом, вылавливал малейшие звуки, пытаясь вычленить из них хоть какие-то обнадеживающие признаки.
А потом его мягко повалило. Словно ударило огромной, обтянутой в материю колодой. Последняя искорка мысли была посвящена старику. Махонькому старику, безмятежно похрапывающему на нарах… Как странно, что он догадался об этом только сейчас! Старичок — единственный в камере не переживал никаких мук. И он уже не спал. Обернувшись к Валентину и подперев щеку ладонью, моргал серыми своими глазенками, часто шмыгая, потешно дергал себя за кривенький нос. Такой знакомый жест!… Валентин сообразил, что старикашка делает это намеренно, скорее всего передразнивая сокамерника. Или в этом копировании крылось нечто иное?…
Валентина скрючило. Лежа на полу, он взбрыкивал ногами, затылком пристукивал по холодному бетону. Подняться он уже не мог, да и не пытался. «Два карася на сковородке», — мысль была чужой, насмешливо-злой. Валентин колотнул кулаком по собственной груди, поперхнулся в кашле.
* * *— Странная вещь, Валентин! Все в мире гниет, испражняется, рано или поздно обращается в омерзительный прах, а вони нет. То есть, совсем нет, — знакомый полковник с улыбкой оттолкнулся от стола руками, и кресло на бесшумных роликах мягко откатилось в сторону. Теперь хозяин кабинета с легкостью мог дотянуться до бара. Достав упаковку с соком, он плеснул розовым и терпким в бокалы.
— Пей, человече! Натуральный смородиновый сок. Без консервантов и прочих вульгарных добавок.
Валентин вяло поблагодарил. После свидания со старичком голова обморочно кружилась, ныл разбитый в кровь затылок.
— Вот и выходит, — продолжал полковник, — что смердим по мере сил и возможностей, а дышать отчего-то по-прежнему приятно. В чем же дело, спрашивается? Откуда такой прелестный природный казус?
Валентин пожал плечами.
— Самоочищение! — полковник снова не без удовольствия блеснул фарфоровыми зубами. — Тотальная санитария! На земле, в воздухе, на дне морском. Высокоэффективная санитария!
Осушив бокал, Валентин повертел его в ладонях, неловко поставил на стол. Звук показался странным. Стол был, вероятно, из металла, и только столешницу покрывал тонкий слой дерева. Кто знает, может, и пулемет там внутри упрятан? Во времена Берии, говорят, любили такие фокусы.
— Вы хотите сказать, что ваше ведомство исполняет аналогичную функцию, я правильно понял?
Полковник лукаво погрозил пальцем.
— За одной маленькой поправкой, Валентин! Моего ведомства ты еще не видел. Это все, — он взмахнул рукой, — лишь часть целого, второстепенная часть. Некий пристрой к главному зданию и не более того… Еще? — он кивнул на упаковку с соком.
Валентин покачал головой.
— Ну, а я с твоего разрешения добавлю… — седые брови офицера комично дернулись. — Картину в целом, Валентин, вообще сложно увидеть. Скажем, что такое увидеть Россию? Хотя бы в нынешнем ее крохотном временном периоде? Сумел ли что-нибудь увидеть де Кюстин за время своего недолгого пребывания в Петербурге? Да нет, конечно! Потому и обидел россиян. Он их не разглядел! Разглядел только режим и чиновников, а это не то же самое, что страна и нация. В сущности чиновничьи аппараты всех стран во многом схожи и вызвать способны лишь глубокое отвращение. Но люди! Люди — совсем иное! Чтобы понять их, недостаточно ни средств массовой культуры, ни двух-трех месяцев путешествий. Порой мы проживаем здесь всю жизнь, но и на смертном одре не в состоянии придти к надлежащим выводам. — Полковник со вкусом отхлебнул из бокала, по-детски причмокнул губами. — До недавнего времени мне казалось, я что-то понимаю. Честное слово! Все-таки немало читал, ездил, разговаривал с умными людьми. Да и годы должны давать дивиденды. Но нет! Недавно в Питере имел удовольствие наблюдать крестный ход — впервые за всю мою жизнь. И представь себе, проняло! Все эти хоругви, песнопение, панагия на груди верховного архиерея… Словом, стоял и глазел, как на некое чудо. А ведь это тоже частица России! Часть того целого, которое, как мне казалось, я изучил до мелочей. Если на клетке слона, прочтешь надпись «буйвол», не верь глазам своим. Такая вот мораль.
Валентин зажмурился припоминая.
— Что поделать, у всякого портного свой взгляд на искусство.
Брови полковника скакнули вверх. Арестант его явно удивил.
— Люби ближнего, — медленно проговорил он, — но не давайся ему в обман.
— И тем не менее!… Люди не перестали бы жить вместе, хотя бы и разошлись в разные стороны.
— Однако полиция в жизни каждого государства есть!
— Но не всякому офицеру мундир к лицу.
— Славно! — полковник, рассмеявшись, плеснул в бокал. — Не ожидал!… Стало быть, увлекаемся Прутковым?
— Увлекались, так будет вернее.
