Андрей Щупов - Охота на волков
— Значит, за соль земли? — Леонид приподнял свой стакан. — Или за васильки жизни?
— За оранжерею! — суммировал Сергей. Пусть все будет. Умнее, один хрен, не придумать…
Это были занятные посиделки. Они не лили пьяных слез, правду мешали с завиральнями и все же умудрились не поссориться. Ругая работу сторожа на заводских, опустевших от тотального воровства складах, Сергей потрясал кулаком.
— Были, Лень, времена! Люди со шпагами ходили, честь не боялись защищать. На царей басни стихотворные писали и, заметь, — подписывались! Это тебе не нынешние аноним-анекдоты!
— А как нас теперь в грязь втаптывают! — подхватывал разгорячившийся Леонид. — Мне раньше чихать было, кто там «Боинг» изобрел, а кто «Ту-144», но что они, стервы такие, говорят сейчас! Дескать, ничего у нас своего нет не было! Ни самолетов, ни танков, ни компьютеров! Страна дикарей, понимаешь? Только один «Калашников» и признают. А телевизор первый, а первый видеомагнитофон? А танки наши «ИСы», «КВ» и «Т-34»? Что-то не помню я, чтобы в то время у тех же америкашек водились подобные машинки. И в столицах Европы мы хозяевами сиживали! И из Германии не Коль нас выпер, — сами ушли! Чин-чинарем! За что нас та же немчура теперь и раздевает.
— Как крысы стали жить, — кивал Максимов. — Настоящего хозяина нетути. Все алкаши да трепачи голимые. Жуем, что дают, по углам щуримся.
— Ты вот скажи! — Леонид наваливался грудью на стол. — Скажи честь по чести! Ведь есть у нас талантливые честные люди?
— Куда ж им деться? Есть, конечно.
— Вот! — Леонид начинал загибать пальцы. — Одних только режиссеров перечислять и перечислять! Данелия, Шахназаров…
— Шукшин с Есениным!
— Погоди, я о режиссерах!
— А какая разница? Ты же талантливых считаешь? Вот и считай всех оптом…
Они начинали считать, сбиваясь, перекрикивая друг дружку. Писателей и поэтов, режиссеров и композиторов, ученых, артистов и полководцев…
— Мы — Россия! Мы — не ноль! — рычал Леонид. — Ноли те, что наверху, что только поганить могут и воровать.
— Точно! И ты, Лень, настоящий мужик — я это сразу усек. Вот и давай вмажем им всем по скуле! Мой Петр поможет.
Овчарка задрала голову, беспокойно шевельнула хвостом.
— Я ведь вижу, что ты больше помалкиваешь! Хитрый, да? А мне, один черт, ни капли не обидно. Олежа вон тоже хитрец — темнит, крутит, а я и с ним буду корейфанить. Было бы дело стоящее.
— Дело найдется!
— И я то же самое говорю! Потому что был, Леня, такой старик, Ренуаром звали, — и как-то он, значит, вякнул, зачем, мол, жить, если не для удовольствий и не для долга? Вот и я хотел бы также.
— Как это — также?
— А как Ренуар…
Странное дело, приличного вида мужчина может вызывать неприязнь, расхристанный детина — сочувствующие улыбки. Тайна человеческого обаяния так и останется тайной за семью печатями. Даже в пьяном виде, с металлической улыбкой и слюнявым подбородком Сергей нравился Леониду. Всякому недостатку находилось всепрощающее объяснение, каждый минус норовил обратиться в плюс. Есть, наверное, такая категория тайн, что принципиально не предназначена для раскрытия. Сам смысл — в бесконечном процессе их разгадывания. Времени, по счастью, отведено предостаточно. Правда, разгадавшему не поделиться открытием с окружающими. Это вкус, что познаешь, лишь предварительно прожевав и проглотив. После, разумеется, можно сколько угодно рассказывать, но если человек никогда не пробовал сладкого, вкуса шоколада ему не объяснишь. Так уж все мудрено устроено. Леонид, имеющий некоторое отношение к схемотехнике, давно пришел к пугающему выводу, что все действительно УСТРОЕНО. Когда-то и кем-то — весьма головастым, может быть, Богом. Доказательств не имелось. Ни единого. Однако, чуточку понимая принципы образования малых устройств, Леонид необъяснимым образом угадывал во всем окружающем аналог чего-то подобного — не случайно сложившуюся гармонию, а именно УСТРОЙСТВО! — механизм с явственным отпечатком рукотворного начала. Впрочем, легче от этого не становилось. УСТРОЙСТВО не предназначалось для облегчения мук. Для чего оно, собственно, предназначалось, тоже являлось тайной. И Леонид внутренне соглашался, что тайны этой людям действительно лучше не знать. Во избежании уныния, во избежание бесцельности.
Ночевать у Сергея он не остался, провожать себя не позволил. Одна-единственная комната — не хоромы, хотя и выглядело жилье Максимова довольно ухоженным.
— Это все они — мои девоньки, — улыбался Сергей. — Моют, обстирывают. Я же говорю, у них очередь. Трое суток — и смена караула. Не больше, не меньше. Иначе такой пойдет разброд, такая анархия!
— А сегодня?
— Что сегодня?
— Сегодня почему никого?
— Сегодня выходной. Раз в неделю положено. Как всем трудящимся!
— Кому положено? Им?
— Чудак-человек! — Сергей рассмеялся. — Мне, конечно! Кому же еще? Я ж тебе не Пантагрюэль какой-нибудь, должен чуток и отдыхать…
Топчась в коридоре, Леонид путался в рукавах, натягивая на себя куртку. Сергей, смеясь, помогал ему, отчего процедура одевания еще более усложнилась. Уходить не хотелось, да его и не выпроваживали — он это чувствовал. Даже милая чета Пантелеевых у порога начинала немного скучать. Призрачный иероглиф не сказанного «до свидания!» уже зависал в воздухе, и, застегивая пуговицы, гость поневоле спешил. Здесь же все обстояло иначе.
— Ладно, пора, — Леонид охлопал себя по карманам, в правом привычно ощутил тяжесть металла. Мутно взглянул на Сергея. — Ну-с? Обниматься, разумеется, не будем?
— Что мы — бабы какие? — фыркнул тот. И они тут же обнялись. Леонид так и не понял, как это произошло и кто полез первый.
— А все он — коньяк! — смущенно пробормотал Сергей.
— Ясное дело! — Леонид вышел на лестничную площадку, прощально махнул рукой.
Глава 8
Кошмары любят посещать среди ночи. Ночь и тьма — тот самый фон, на котором они выглядят чарующе и величественно. Очарование жутковатой мглы — в мистической неотгаданности, величие — в страхе трепещущих жертв.
Валентин сидел на нарах, сколоченных всего из двух узких досок, и беспрерывно дрожал. Он ничего не понимал. Баринов предупреждал о каком-то полигоне, об опытах, творимых над заключенными, но происходило что-то иное. Перед самым рассветом Валентина скинули с постели и, ничего не объяснив, не позволив даже одеться, по гулким коридорам повели куда-то вниз. Обошлось, правда, без наручников, но Валентин понятия не имел, радоваться этому обстоятельству или нет. Машинально отсчитывая ступени, он косился на пасмурные лица конвоиров и внутренне сжимался. Аналогичным образом, вероятно, выводят узников на расстрел. У обоих сопровождающих клапан кобуры был предупредительно расстегнут. Тот же Баринов как-то рассказывал, что все эти открытые клапаны — сплошная липа, провоцирование горячих головушек. Оружие охрана прячет в скроенных по особому образцу карманах. Валентин склонен был этому верить, и тем не менее подмечать подобные мелочи было не слишком приятно. Мелькнула мысль, что спускаются они, должно быть, в преисподнюю. Становилось жарко. Ожидая развязки, Валентин вхолостую сжигал энергию. Пот стекал по лицу и по спине.
На одном из этажей они прошествовали мимо шеренги «новеньких». С багровыми от напряжения лицами новоиспеченные обитатели тюрьмы держали на вытянутых руках ведра, наполненные водой. Двое стерегли испытуемых под автоматным прицелом. Еще четверо, вооруженные резиновыми дубинками, расхаживали вдоль строя. Слабеющих подогревали ударами.
— Прямой угол, мразь! Девяносто градусов! Знаешь, что такое девяносто градусов?…
Когда-то всю эту мрачную канитель проходил и Валентин. Кое-кому могло взбрести в голову пустить арестанта по второму кругу, но конвой возле шеренги мучеников даже не задержался. Сотни и тысячи раз проходила охрана этими коридорами и такое же бессчетное количество раз наблюдала здешние спектакли. Режиссура тюрьмы не баловала разнообразием, и конвоиры не удостоили новичков с ведрами ни единым взглядом.
Путанное путешествие закончилось, Валентина втолкнули в обычную камеру, с лязгом заперли за спиной дверь. Сжав кулаки, он огляделся. Прямая угроза отсутствовала, но что-то здесь было не так. Под потолком мерцал голубоватый ночничок, на полу, в двух шагах от Валентина, червяком извивался человек. Он не ругался и не скулил, он просто корчился, беззвучно пытаясь совладеть с чем-то невидимым и страшным. Вглядываясь в человека, Валентин присел на корточки. Ни ссадин, ни синяков, ни крови. Безумные глаза, выступившая на губах пена. На нарах у дальней стены мерно похрапывал старичок. Больше в камере никого не было. Валентин обошел корчившегося на полу и занял свободные нары.
Прошло, наверное, не более получаса, прежде чем он почувствовал неладное — то самое, что угарно дохнуло в лицо, едва он переступил порог камеры. Но теперь ощущение этой жути резко усилилось.
