Надежда Лиманская - Бездна смотрит на тебя
Саломея задумчиво взглянула на мужа.
— Ты всегда был хорошим отцом, Дюша. — тихо произнесла, улыбнулась.
— Что? — не понял он.
— Хороший ты отец, — повторила. Он остановился, рассеянно взглянул.
— Увлёкся! — извини. Широко улыбнулся в ответ. — А может? — кивнул в сторону спальни, — родим третьего, или третью? Точно! Девочку! Такую, как ты! Я — за!
— Я — против! Пока, против! Дел невпроворот! — Медленно провела усталой рукой по его лицу. Затем присела, потёрла висок, улыбаясь: — Шутник ты, Вадик!
После обеда вся семья вышла из здания, немного прошлись и наткнулись на красочный плакат, — он приглашал всех на открытие новой экспозиции местной художницы в одном из залов галереи изобразительного искусства города.
— Хочу! — воскликнула Саломея, дурачась, показывая пальцем на плакат.
— А что? Идём!
— Как знаете, а я…, — начал Кирилл.
— Вместе, так вместе! — перебил отец. Десять минут в такси и они в галерее, Саломея бредёт, вглядываясь в полотна. Дома, улицы, изображённые на них, звали, манили необычно яркой, детской непосредственностью восприятия мира. Застыла перед портретом молодой женщины:
— Невероятно! Такое буйство красок! Одновременно, — аристократизма!
— Сразу видно, писал жизнерадостный человек! — подхватил Вадим. — Как же надо любить жизнь, чтобы вот так выписать кистью! Я бы сказал, это Моцарт!
Лиманская Надежда. Бездна смотрит на тебя.
— Моцарт был музыкантом. — Не отрываясь от мобильного, выбирая игру, проворчал Кирилл.
— Всё верно! А в живописи! Эта художница, — солнечный Моцарт в живописи!
— Шедевр! — Вглядываясь в черты, воскликнула Саломея. — Смотрите, какая простота! Нет внешних эффектов. Лицо погружено в яркую среду, пронизанную светом!
Они не чувствовали, как позади них, за спинами, неслышно остановилась высокая, рыжеволосая женщина, чуть старше Саломеи. Та самая художница.
Саломея, не оглядываясь, ощутила лёгкую тёплую волну. Повернулась. Встретилась глазами. Женщины улыбнулись друг другу.
— Это вы! — Подошла ближе — Вы Жанна Рудина! — Улыбнулась Саломея. — Очень приятно!
Они познакомились, быстро нашли общий язык. Кроме семьи Саломеи, в галерее находилось ещё человек пять. Жанна предложила шампанское.
— Сразу видно, люди приезжие! Знаете, Саломея, у вас интересное, необычное лицо! — Та покраснела, замахала руками.
— Чем дольше всматриваешься, тем больше… Как вам объяснить. Тем больше лиц, что — ли, видишь в нём. Нет, не лиц. Оно, одно ваше лицо может быть разным. Нет, не могу, — художница отрицательно покачала головой, — подобрать слово.
Саломея поняла, какое значение художница вложила в слово «разная». С подсказкой не спешила. Жанна не была красавицей. Та же одухотворённость, гордая осанка, что на портрете. Немыслимая схожесть поражала.
Пристальнее, чем нужно взглянула ей в глаза. Казалось, температура воздуха стала резко опускаться. Перед ней застывшее женское лицо. Это не Жанна. Женщина вдвое моложе. Кирпичная стена двухэтажного здания. Бледная кисть руки опускается всё ниже. Женщина приседает, затем падает, неловко заваливаясь набок, — безжизненные глаза устремлены в вечернее небо. Дальше… Нет! Не может быть! Крошечное отверстие во лбу. Видение исчезло.
Саломея сосредоточилась. Жанна тревожно смотрела ей в лицо.
— Вам плохо, Саломея! Это от жары! — куда-то уходит.
Подала стакан холодной воды.
— Кто эта женщина? — отпив глоток, Саломея кивает на портрет.
— Мама! Погибла в шестьдесят пятом. Работала в школе учителем математики. Её убили. — Неохотно:
— Поговаривали, какой-то маньяк орудовал тогда в нашем городе.
— Я знаю, — тихо говорит Саломея. «Шестьдесят пятый, — подумала. — Тогда…».
Женщины несколько секунд молча смотрят друг на друга.
— Предлагаю нам всем вместе отметить ваш успех, Жанна! — подходит Вадим.
— Едем к нам! — поддержала Саломея. — У нас огромные апартаменты в гостинице. Свежий воздух. Всем места хватит! Поговорим!
Саломея с первой минуты показалась Жанне человеком неординарным. Что-то было в этой, едва знакомой женщине притягательное, располагающее и очень странное. А если удастся написать портрет…
— Одну минуту! — отозвалась, не раздумывая. — Только захвачу кое-что!
Вадим был на террасе, Кирилл уже спал.
— Да-да! Вот так! Очень хорошо! — Жанна, держа широкий лист, делала наброски. — После смерти мамы, продолжала она, — росла в детском доме. Вы сказали тогда, в галерее, что-то насчёт буйства красок. Эти картины… Я работала над ними…
— Простите, Жанна! Я не должна была, ведь это связано…
— Ничего, нормально!
Немного помолчали.
— Десять лет назад у меня отняли дочь. Наши, местные… Убили. Как когда-то маму! — Она задумалась, опустила руку с карандашом. — Влюбилась моя девочка, сразу после школы в молодого человека. Спортивный, красивый. Красиво ухаживал, дорогие подарки. Собрались пожениться. — Вздохнула. — Оказалось, — бандит. Погиб во время разборок. Следом за ним ушла и дочь, как близкая подруга, как… — Легко смахнула что-то с лица. — После её смерти взяла в руки кисть, стала рисовать. Яркие краски, говорите! — Ладонью дотронулась лба. — Хотелось выплеснуть всё, что аккумулировалось в сердце! Эта боль, думала, она разорвёт меня изнутри. А воображение, как назло, заиграло, и цвета. Краски буйствовали сами по себе, не подчиняясь мне. Я смешивала их, ничего не чувствуя, не осознавая! Даже обращалась к психотерапевту. На мой вопрос: «Отчего это, вдруг, произошло со мной такое?», — он мне: — «От стресса, уважаемая! Организм ваш мудрее вас самой, — излечивается! А станут блекнуть краски, значит, выкарабкались!».
Жанна снова взялась за набросок: — Не верила! Тогда не поверила. А сейчас, вижу, — прав был он, — теперь увлекаюсь графикой. «Выкарабкалась», значит! В следующем году, надеюсь, выставляться! — без перехода. — А вы, Саломея, чем занимаетесь? Вижу, вернее, чувствую, непростой вы человек! И это ваше: «Я знаю!». А ведь я по натуре недоверчива, большой скептик. А вам поверила сразу!
— Как? — вмешался, наконец, Вадим, — вы не знаете, кто такая Саломея Снегирёва?
Саломея укоризненно взглянула на мужа.
— В шестьдесят пятом, говорите? — обращается к ней полковник. — Подозревали по этому случаю одного, матёрого! — взглянув на неё. — Да вы пейте чай! Живёт у нас в городе, — встал, подошёл к шкафу, достал несколько папок, — одна семейка. Дед — бандит знаменитый, орудовал в конце сороковых-пятидесятых… Умер недавно. Дочь его — воровка знатная, не раз сидела. Пьёт беспробудно. А внучка… Говорить не хочется! — махнул рукой.
— Так что внучка?
— Подруга одного из кузбасских авторитетов. — Протянул лист из блокнота. — Вот адрес её матери, о телефоне в той квартире давно забыли! Попытайтесь! Поговорите! — нетерпеливо качнул головой. — Может, что из этой затеи и получится. Всякое может быть! Что-нибудь, да и вспомнит!
Саломея подъехала на такси к рядам таких же, как на окраине столицы, — «зелёному кварталу», — пятиэтажных «хрущёб». Здесь было ещё страшнее. Одна часть облезлых, подъездных когда-то дверей была наглухо прибита к проёму. Она подняла голову. Вместо рам, кое-где в окнах приколочены листы фанеры. Маленькие балкончики загромождены разным хламом, на верёвках — застиранное бельё. Внутри подъезда — разбросанные рекламные листовки, часть из них — в лужах испражнений. В нос ударил невероятно сильный, поселившийся здесь навсегда кислый запах капусты, мочи, кошачьих экскрементов.
Идти пришлось на пятый этаж. Вместо звонка, — обрывки цветной проволоки, торчащей из стены. На стук дверь открыла женщина лет пятидесяти пяти. Каинова печать на лице. Алкоголичка. Одутловатое лицо, бессмысленные глаза блуждают по лицу Саломеи, что-то соображая. При этом усиленно пытается застегнуть дрожащими пальцами редкие пуговицы на неопрятном выцветшем халате. Осознав, что перед ней — женщина, удивилась, оставила нелепую затею. С силой, трясущимися руками лишь запахнула воротник у горла.
— Извините, — начала Саломея,-…
Та осмотрела гостью с ног до головы. Сообразила.
— Деньги принесла? От Ларки?
Прошла внутрь, ничего не говоря. Саломея последовала за ней.
— Присядь! — показала на второй чистый стул в захламлённой, грязной кухне. — Давай сюда! — протянула руку.
Саломея догадалась, о чём та, достала деньги.
— О! Щедрая подачка родной матери! Выпьешь?
— Нет, спасибо!
— Ну, всё! Давай, — показывая на дверь, — вали отсюда! — Саломея встала. Знала, к кому идёт, достала круглую симпатичную бутылку, поставила на стол.
— Неужели Ларка прислала? Чего молчала? — схватила бутылку, повертела. — Вискарик? Чего это вдруг?
