Дэвид Гудис - Любимая женщина Кэссиди; Медвежатник; Ночной патруль
Потом чуть приподнял ей голову и наклонил свою, видя, как медленно закрываются серые глаза в счастливом умиротворенном сознании искренности и честности этого момента, в ожидании приближения его губ. Они мягко приблизились, мягко коснулись ее губ, продолжали касаться, когда ее руки легли на широкие плечи, ладони прижались к тугим сильным мускулам плеч.
Казалось, они, не двигаясь, плывут назад к постели, падают, не разомкнув мягко сомкнутых губ, тела разогревает мягкое тепло, и происходит то, что должно было произойти.
Все теплей и теплей. Доброе тепло. Благословенное тепло, говорил себе Кэссиди. Потому что это правда. Потому что о похоти не было речи. Желание было прежде всего духовным, плоть ощущала то же самое, что чувствовал дух.
Физическим это было лишь потому, что чувство имело физическое выражение. Но нежность намного превосходила страсть. Она смущенно покусывала губы, безмолвно пытаясь сказать, что стыдится своей наготы, он склонился и поцелуями разогнал стыд. Она водила губами по его губам, словно молча говоря: я тебе благодарна, спасибо, теперь не стыжусь, только счастлива, просто счастлива, пусть все будет.
Он поднял голову, посмотрел на нее, увидел крошечную грудь, тонкие руки, младенческую гладкость кожи. Все мягкое, светлое, деликатное, как стайка бледных цветочных лепестков. Мягкие, едва заметные изгибы тела, прозрачность, почти худоба. Именно эта хрупкость и беззащитность пробудила в Кэссиди желание ласкать ее, передать ей часть своей силы.
Потом, положив ей на грудь руку, он почувствовал, что желание разгорается и она говорит без слов: прошу тебя, пусть все будет сейчас. Он знал, что готов, и очень радовался тому, что должно было произойти. И теперь все началось с мягкого, очень мягкого, почти нежного приближения. Потому что она была хрупкой. Нельзя было причинять ей боль. Ни малейшей боли или неудобства, ничего даже близко похожего на борьбу. Он нес ей дар, чудесный, ничем не запятнанный дар, и она, принимая, вздохнула. Еще раз вздохнула. И снова, и снова, и снова.
Он слышал вздохи. И ничего больше. За стенами дома на улицах портового района бушевал шторм, его свирепые звуки рвались в уши Кэссиди. А он слышал лишь тихие вздохи Дорис.
* * *
Позже, днем, непогода достигла такой силы, что небо почернело, город съежился в страхе под грохочущими потоками. Казалось, корабли на реке жмутся к докам, словно ища укрытие. Глядя в окно на дома в переулке, Кэссиди видел только поблескивающие смутные очертания темных соседних стен. Он улыбнулся дождю и велел ему продолжаться. С удовольствием лежал в постели, глядя на льющийся дождь, с удовольствием слушал его шум – сердитый, как бы слегка огорченный, потому что дождю не удавалось добраться до Кэссиди.
Дорис была на кухне. Предложила что–нибудь поесть и настояла, что приготовит обед сама. Она посулила Кэссиди очень хороший обед.
Он поднялся с кровати, пошел в ванную. Посмотрел в зеркало и решил привести себя в порядок к обеду с Дорис. Нашел в аптечном шкафчике маленькую изогнутую бритву для женщин. Сперва было трудновато, но постепенно он выскреб лицо, избавившись от щетины. Потом наполнил ванну тепловатой водой, погрузился и посидел какое–то время, говоря себе, что уж очень давно не видел ничего, близко похожего на дом.
Он посчитал совершенно естественным воспользоваться расческой Дорис и лосьоном для освежения выбритой кожи. Казалось невероятным, что до вчерашнего вечера он не знал о существовании Дорис.
Потом, войдя в спальню и одеваясь, он сообразил, что должен был знать. Почему–то он должен был знать, должен был ждать появления в своей жизни Дорис. Он сказал себе, что ждал, надеялся и страдал от надежды. И вот это произошло. На самом деле. Вот она, здесь, на кухне, готовит ему обед.
Он услыхал сообщение Дорис, что обед готов, вышел на кухню, увидел аккуратно накрытый стол, почуял приятный запах настоящей домашней еды. Жареный цыпленок. Она испекла бисквиты, открыла банку оливок. Стоя у плиты, слегка улыбнулась и проговорила:
– Надеюсь, что вкусно.
Кэссиди шагнул к ней, обнял и сказал:
– Ты знала, что я голоден, пошла и приготовила мне обед.
Она не находила ответа и неопределенно пожала плечами:
– Ну конечно, Джим. Почему бы и нет?
– Знаешь, что это для меня значит?
Дорис застенчиво опустила голову.
Он взял ее за подбородок, чуть–чуть приподнял, договаривая:
– Чертовски много. Больше, чем я могу объяснить.
Она коснулась его плеч кончиками пальцев, посмотрела снизу вверх, и глаза ее расширились от изумления. Едва шевеля губами, шепнула:
– Слушай дождь.
– Дорис…
– Слушай, – повторила она. – Слушай дождь.
– Ты мне нужна, Дорис.
– Я? – автоматически переспросила она.
– Ты мне нужна, – сказал он. – Я хочу быть с тобой. Здесь. Я хочу, чтобы всегда так было. Ты и я.
– Джим, – пробормотала она, глядя в пол, – что я могу сказать?
– Скажи: хорошо.
Она по–прежнему смотрела в пол:
– Конечно, хорошо. Просто… шикарно.
– Но по правде ведь не шикарно, да? Ведь по–твоему все не так.
Она подняла руки, стиснула виски пальцами:
– Пожалуйста, Джим. Потерпи. Я стараюсь подумать.
– О чем? Что тебя беспокоит?
Она хотела отвернуться. Он развернул ее назад, и она сказала:
– Это нечестно. У тебя есть жена.
Он удержал ее за руки:
– Слушай, Дорис. Просто смотри на меня и слушай, дай мне сказать. Я с женой никогда и не жил. Я, конечно, женат, но она не жена. Я скажу тебе, кто она. Это распутница. Дурная распутница. И я с ней покончил. Слышишь? Покончил. Я никогда не вернусь назад. Хочу остаться здесь, с тобой.
Дорис положила голову ему на грудь. И ничего не сказала.
– Отныне, – сказал Кэссиди, – ты моя женщина.
– Да, – выдохнула она. – Я твоя женщина.
– Правильно, – заключил он. – Договорились. Теперь давай сядем и поедим.
Глава 5
Ночью ветер резко переменился, отогнал тучи от города, утром улицы были сухими. Кэссиди был обязан явиться в депо к девяти и быстро проглатывал на завтрак кофе с тостом, жалуясь Дорис на ужасное обращение компании с водителями, которых заставляют приходить за два часа до первого рейса. Компания, сообщил он, зарабатывает себе на хлеб, рассчитывая, что водители будут ремонтировать автобусы, убирать в депо, выполнять всю дурацкую работу, не имеющую никакого отношения к вождению автобусов. Но жалобы были несерьезными. Типичное понедельничное ворчанье. Он все высказал, Дорис кивнула, соглашаясь с его точкой зрения, и Кэссиди напрочь это позабыл, приготовившись к дневной работе.
В дверях перед самым уходом спросил о ее планах на день. Она замешкалась с ответом, и он заявил, что его не волнуют ее занятия, пока она держится в стороне от бутылки и от «Заведения Ланди». Она обещала слушаться его приказов, заметив, что, может быть, стоит пройтись по Маркет–стрит, вдруг ей подвернется место за прилавком какого–нибудь универмага. С этого момента, сказал он, ей нечего беспокоиться о работе. Отныне, сказал он, ей вообще не о чем беспокоиться. Поцеловал ее, а в дверях обернулся и послал воздушный поцелуй.
По дороге к остановке трамвайчика на Арч–стрит Кэссиди проходил мимо лавочки, где работал Шили. Заметив мелькнувшую в витрине седую голову, решил заглянуть, пожелать Шили доброго утра. По какой–то неизвестной причине ему очень хотелось поболтать с Шили, хоть он не имел ни малейшего представления, о чем пойдет речь.
Шили хлопотал над новой партией моряцких свитеров и рабочих брюк, стоял высоко на лестнице, раскладывал товар на верхней полке. Услыхав голос Кэссиди, немедленно стал спускаться, не глядя на него. Вышел из–за прилавка, озабоченно положил руки ему на плечи и сказал:
– Господи Боже мой, где ты был? Я вчера целый день ждал у Ланди. Думал, хоть забежишь рассказать, что стряслось.
Кэссиди пожал плечами:
– Ничего не стряслось.
Шили отодвинулся, чтобы получше его разглядеть:
– Мы знаем, что ты не вернулся домой. Спросили Милдред, она сказала, ты не появлялся.
Кэссиди отвернулся, пошел к боковому прилавку и стал разглядывать разложенные в витрине солнечные очки. Положил на прилавок руки, низко нагнулся и объявил:
– Я был с Дорис.
И принялся ждать, а через какое–то время услышал слова Шили:
– Теперь все складывается. Мне следовало бы знать, что выйдет в итоге.
Кэссиди оглянулся, посмотрел на Шили и спокойно спросил:
– Ну и что тут такого?
Шили не отвечал, пристально глядя в глаза Кэссиди, словно желая проникнуть в сердцевину его души.
– Ладно, – сказал Кэссиди, – послушаем скорбную песню.
Седовласый мужчина скрестил на груди руки, уставился вдаль за плечо Кэссиди и произнес:
– Оставь ее в покое, Джим.
