Татьяна Степанова - Темный инстинкт
— Я как-то говорил, что Димка мне кого-то напоминает, — хмыкнул Кравченко. — Позавчера на очной ставке в прокуратуре все смотрел я на него: нет, от матери в нем ничего нет. Совершенно. Может быть, только глаза немного, их цвет… Так, тень тени… А ты, Серега, все еще портрет в мужском костюме разглядывал. Неужели уловил какое-то сходство?
— Нет, — Мещерский покачал головой, — только не с Корсаковым. Порой мне казалось, что это Пит на нее похож. А Димка.., в нем действительно чисто внешне ничего материнского нет. Наверное, он в отца пошел. Есть такая примета: если парень на мать похож, значит, будет счастливым. А кто из нас рискнет назвать Корсакова таким?
Они помолчали, выпили еще по сто грамм, потом еще, закусили. Кравченко все это напоминало поминки. Только вот кого они поминали?
— Однако, несмотря на все свое нервное потрясение и испуг, что его могут изобличить, аккомпаниаторшу Корсаков убил весьма хладнокровно, — продолжил Мещерский. — Все случилось примерно так, как мы и предполагали. После завтрака, едва все перешли в музыкальный зал, он дождался, когда Майя Тихоновна кончит играть, и последовал за ней в гостиную. Однако аккомпаниаторша по дороге задержалась: прямо по курсу у нее был туалет, да к тому же гостиная не была свободной — там Файруз возился с камином. Тогда Корсаков поднялся к себе наверх.
Он слышал, как Вадька разговаривал с Алисой, выходившей из комнаты Зверева, и вот тут… Но к этому я позже вернусь, погодите. — Мещерский откашлялся. — А пока…
Итак, Корсаков спустился, заскочил по дороге в кабинет, взял со стола несколько листов бумаги, затем заглянул в гостиную — Майя Тихоновна была уже там, смотрела телевизор, сидела к нему спиной. Слышать его она не слышала, ну и все дальнейшее, что там произошло, — вы знаете.
— Но бритва! Кто же сунул ту чертову бритву между клавишей, о которую порезался потом Корсаков? — воскликнул Сидоров.
— Кто? Да сам же Димка и сунул, — хмыкнул Кравченко. — Вы разве до этого эпизода с ним на допросе не дошли?
— Нет, вернее, я не спросил, не думал, что это он…
— Да, именно Корсаков, и никто другой, положил лезвие в щель между клавишей, — подтвердил Мещерский. — Взял он его наверху из ванной Зверева, после того как мы спустились вниз. А вот для чего взял и сунул в рояль…
Я думаю, вот для чего. Во-первых, в той дикой спешке, в которой он приканчивал аккомпаниаторшу, когда речь шла о считанных секундах, он не мог гарантировать того, что на его одежду после убийства не попала бы кровь жертвы. А в этом случае порез стал бы хоть призрачным, но все же объяснением происхождения пятен. Ему повезло — убил он чисто, словно опытный мясник, и следов крови на нем экспертиза не выявила. Я думаю, он тщательно осмотрел себя в зеркало в холле, перед тем как переступить порог музыкального зала. Но оставалась еще одна вещь: убить человека и через пять минут после этого оказаться в комнате, полной народу, и при этом всеми силами делать вид, что ничего с тобой не произошло, все идет как обычно, — задача сложнейшая. Корсаков, видимо, просто не надеялся на свои нервы — а вдруг сдадут? Ведь, собственно, смерти аккомпаниаторши он не желал, все произошло спонтанно, вынужденно, и он не был готов к такому поступку. Это убийство совершенно не вписывалось в схему взлелеянной им мстительной ненависти, а поэтому… Поэтому ему был просто необходим какой-то запасной ход для отвода глаз, если нервы его подведут. В таком случае боль стала бы лучшим лекарством. Кроме того, бритва оказалась и великолепным отвлекающим маневром. Вспомните, ведь из всех событий того дня особенно ярко запечатлелся в памяти именно эпизод с бритвой — опять же мелодраматический, нелепый, кровавый, точно пародировавший прежнее поведение Корсакова. И никто уже не мог сосредоточиться на чем-то ином, вспомнить — кто входил, кто выходил из музыкального зала… Трюк с бритвой затмил все. К роялю тогда Корсаков сел бы в любом случае — стал бы играть и разыграл фарс с бритвой и порезом. Но ему опять-таки повезло: Новлянский попросил его об этом.
Это снова произошло как бы по подсказке судьбы. И наши подозрения направились по ложному следу. Мы считали, что бритва была положена между клавишами до того, как Корсаков сел к роялю, и предназначалась Марине Ивановне. А Корсаков проделал это, непосредственно когда сел играть. Он же пианист, у него пальцы как у фокусника — тренированные, гибкие. Ему ничего не стоило спрятать между пальцев лезвие и опустить его в щель между клавишами. — Мещерский помолчал. — Все эти разрозненные детали, ребята, — крашеные волосы, бритва, его истеричность, фатализм, пристрастие к мелодраматическим выходкам и при этом поразительная жестокость и хладнокровие, страстное упорство в достижении цели, наконец, эта его слепая ненависть, — все это составляющие элементы этой противоречивой и трагической натуры. Образно говоря, Корсаков постоянно ранил себя о разбитые им же самим стекла. Но вообще-то, что для него была физическая боль в сравнении с той болью, что изводила его душу?
— Не впадай в патетический тон, — вздохнул Кравченко. — Я ж просил тебя, Серега.
— Я не впадаю. Я просто хочу его понять — и понимаю.., вроде бы. Я не знаю, что делал бы на его месте сам, если бы все ЭТО, весь этот ужас с инцестом, выпало бы на мою долю.
Сидоров на это замечание только брезгливо передернул плечами.
— Дальше давай, — подстегнул он. — Заканчивай историю, но сначала…
Они снова выпили по сто, потом еще по сто.
— А до конца уже недолго. — Мещерскому стало жарко. Он скинул куртку, оставшись в одном свитере. — Второе убийство разрушило этот дом, эту семью почти до основания. Корсаков видел это: мир его матери тоже обратился в ничто, как и его собственный. И он понял, что почти уже добился того, чего так жаждал. И вот тут он снова задумался, начал колебаться. Ненависть диктовала одно: убей, отомсти. Но ведь прежде их — убийцу и жертву, многое связывало: близость и… Нам трудно это понять, что тогда происходило в его душе, что он чувствовал. Мать… женщина, с которой он спал.., которую любил.., которая и его тоже любила, пусть по-своему — жестоко, пусть не как сына, а… В общем, я никогда не думал, что нашему сверстнику придется пройти через такое.
— Эдип, — Кравченко выдал это без малейшей иронии, — Эдип-одиночка…
— Я думаю, что Корсаков не убил бы мать, несмотря на всю свою к ней ненависть, если бы только она не взяла себе новую игрушку — Егора Шипова, который так, по-моему, и не научился различать итальянских фашистов и римских легионеров, — продолжил Мещерский. — Когда он вошел к ней, к своей матери, ночью, он действовал уже не как оскорбленный сын-мститель, а как ревнивый любовник. Думаю, в этот момент он мало думал и о своей погибшей жене, и о ребенке, нет, в тот миг он убивал женщину, снова ему изменившую с другим. И с кем! Помните, он сказал, что, когда услышал ее оклик «Егор!», все объяснения (а он ведь собирался открыть матери правду) показались ему бессмысленными. В который уж раз мать предала его. И он убил ее. Это страшный, но, наверное, самый логичный из всех его поступков.
— А скажи мне вот что, Серега, — Сидоров швырнул пустую бутылку в кусты. — По-твоему выходит, что несуществующий Эдип этого вашего композитора, ну Рихарда Штрауса, стал ключом к разгадке мотива убийства. И Корсаков сам дал тебе в руки этот ключ почти с самого начала.
— Да, сам.
— А зачем? — спросил опер. — Опять только из-за своего неприятия логики?
— Психолог бы объяснил так: подсознательно Корсаков хотел, чтобы мы его остановили, уберегли от матереубийства. — Мещерский грустно усмехнулся. — Я не психолог, Шура. Все мне кажется здесь проще и вместе с тем сложнее. Корсакову хотелось об этом говорить, понимаешь? Поделиться хоть с кем-нибудь, пусть иносказательно, намеком, но поделиться тем грузом, что давил на него.
Ведь он был как в пустыне среди нас, и не только среди нас — среди всех. Сейчас вот телефоны доверия везде заводят. Я все думал прежде: что за идиоты по ним звонят? И что за идиоты участвуют в этих разных теле-ток-шоу, рассказывая о себе интимные вещи? Но, видно, существует та ступень одиночества, опустившись на которую просто необходимо бывает поделиться своим грузом с людьми — пусть даже при этом и наврать им с три короба. Но ведь в каждой выдумке нашей, в каждом мифе есть доля правды.
Кравченко глянул на часы, на садившееся в озеро красное солнце. Они поняли его жест: пора. Все вроде, что должно, уже сказано.
Однако это им только казалось. Тема была просто неисчерпаемой.
— Чертово дело, — уже в который раз заметил Сидоров, когда они на полной скорости гнали по улицам вечернего городка к пристани. — Из головы оно у меня не идет.
Я даже рад, что его у нас забирают. Сволочь он, конечно, ублюдок, три убийства, женщину такую угробил, парня молодого ни за что, тетку эту… А нет у меня к нему злости, ребята! Настоящей злости — нет. — Он стукнул ладонью по рулю. — Кошки на душе скребут. Собака такая! — он сплюнул в окно. — Вот дело-то судьба послала, а? Судьба — стерва…
