Татьяна Степанова - Темный инстинкт
За кустами находился артезианский колодец. Корсаков прекрасно знал, что тот давным-давно заколочен и сбросить туда труп не удастся. И вот тут он на мгновение задумался: как поступить дальше? Рассуждал он примерно так:
Шипова непременно хватятся, начнут искать, рано или поздно обнаружат тело — тем более что он сам оставил метку — знак, где искать и с кем именно связать это убийство. Семью Зверевой он знал лучше нас с вами. Естественно, для него не было секретом, что в этой семье, где Сопрано пришелся не ко двору, все сразу же начнут подозревать друг друга в его убийстве по самым различным мотивам. А это очень даже входило в его планы.
Можно было, конечно, просто оставить труп возле колодца, но Корсаков решил сделать по-другому. Шура, а что, кстати, сам он говорит по этому поводу? Как объясняет тот факт, что пытался втащить тело на колодец? Он сознательно хотел представить дело так, что в убийстве Шилова замешан парс Файруз?
— Ну, прямо-то он этого не утверждает, — Сидоров пожал плечами. — Он вообще ничего прямо не утверждает.
А все «возможно», «мне казалось»… Скорей всего в нем боролись два противоположных намерения: с одной стороны, ему надо было, чтобы милиция увидела в убийстве Шипова именно почерк ненормального (это для заметания следов и выигрыша времени), а с другой — он очень хотел, чтобы семья непременно связала это убийство с именем Марины Ивановны. И в этом случае Файруз очень даже подходил на роль убийцы — потому что в семье все прекрасно знали, насколько иранец предан Зверевой.
— Словом, достаточно Корсакову было припомнить, как Агахан рассказывал об обрядах зартошти — а про это в семье знали все, — как он решился на инсценировку с колодцем, — подхватил Мещерский. — Однако затея удалась ему только наполовину. Корсаков боялся испачкаться в крови, а потому бросил труп. А тот впоследствии сполз вниз. Наблюдательный Пит заметил расположение потеков крови на стенках колодца, сопоставил с рассказами Файруза, однако до поры до времени и словом никому не обмолвился о своих выводах. И лишь впоследствии, когда ситуация для семьи стала складываться угрожающе, поделился своими подозрениями с Мариной Ивановной. Но возвращаюсь к Корсакову. После убийства Шипова ночью он планировал разделаться и с матерью. Именно с этим намерением он вошел к ней в комнату. Но войдя, набросился на свою жертву не сразу — видимо, снова колебался.
Зверева проснулась, закричала. Он выскочил из спальни, смешался с теми, кто прибежал на ее крик. На следующую ночь он хотел повторить попытку, но появилось непредвиденное препятствие. Во-первых, влюбленный Егор Шипов решил охранять Марину Ивановну и днем и ночью. А во-вторых, Майя Тихоновна, весьма легкомысленно на словах отнесшаяся к ночному испугу Зверевой, очень внимательно отнеслась к этому происшествию на деле. Думаю, они не раз обсуждали на кухне с Александрой Порфирьевной то, что в доме кто-то бродит по ночам. И Майя Тихоновна решила воспользоваться своей бессонницей, подежурить и попытаться выяснить, кто же это был.
К сожалению, как это ни прискорбно, хотя Зверева и наняла нас с Вадькой на роль этаких домашних детективов, Корсаков как раз нас в расчет и не принимал. Увы, мы помехой его планам, по его убеждению, не являлись.
Итак, дело осложнилось, и он решил опять-таки ждать удобного случая: рано или поздно такой бы представился, и тогда бы Марина Ивановна умерла смертью мифической царицы, матери Эдипа. Такое промедление в какой-то мере устраивало Корсакова. В доме матери воцарился хаос — страх, всеобщее недоверие. Привычный мир рушился прямо на глазах. Зверева страдала от этого, и все мы видели, как она страдала. Видел и Корсаков, и это наполняло его душу мстительным торжеством: мать платила по своим счетам той же монетой, что и он.
Настоящим шоком в момент этих мстительных торжеств стала для Корсакова памятная «жесткая беседа» в милиции, когда вы, Шура, напрямую обвинили его в убийстве. Тогда он был на волосок от разоблачения. Его охватил панический страх: «Все пропало, я попался, так и не успев отомстить». Однако ум подсказал: надо бороться против этого пока что голословного обвинения. И он боролся изо всех сил. Когда же уразумел, чем именно вызваны подозрения — только лишь его прежней связью со Зверевой, а не тем, главным мотивом, который почти до самого конца так и оставался для следствия НЕУСТАНОВЛЕННЫМ и ключ к которому фактически он сам вложил нам в руки (иначе, думаю, вряд ли мы вообще догадались), — Корсаков решил, что не все для него еще потеряно. Надо только взять себя в руки.
Ту сцену с истерикой в машине он разыграл классически — этакий великолепный эмоциональный взрыв с битьем стекол, с кровью, с порезом — мелодраматично, театрально: «Они говорят, что я убил Андрея!» — кажется, я слышу его голос. В тот миг он заставил всех, а в первую очередь Марину Ивановну (мать!), пожалеть себя. Напомнил всем о том, что он пережил, потеряв семью, и что теперь его, пережившего такое (!), необоснованно подозревают еще и в убийстве. Мол, все несчастья на мою бедную голову. И Зверева ему поверила. Сразу же. И пожалела.
Тогда это чувство шло у нее от чистого сердца. Остальные же домочадцы… Поверили ли они ему — не знаю. Они подозревали друг друга, и вряд ли «несчастный» Корсаков стал бы исключением. Алиса ведь тебе, Вадим, на него прямо намекала.
— Ну да! Что он, мол, совершенно другой, когда его никто не видит, или когда ему это кажется, — подтвердил Кравченко.
— А потом в доме наступила передышка: погиб Пустовалов, и все постарались сделать вид, что именно психбольной, по их убеждению, и был убийцей Андрея. Все хоть и притворно, но вздохнули с облегчением. Все, кроме Корсакова, который получил новый удар.
За завтраком, когда речь зашла о красковских дачах, он неожиданно понял, что Майя Тихоновна видела его у дома старой директрисы детдома. Другого этот факт особенно и не взволновал бы — ведь всегда можно выдумать какое-то приемлемое объяснение. Но Корсаков… Во-первых, учтите, он знал, что его обвиняют (пусть пока и бездоказательно) в совершении убийства, а значит, он на подозрении у милиции. А во-вторых, думаю, ему была просто непереносима мысль, что весь этот ужас, весь этот обрушившийся на него эдиповский миф, может хоть как-то выплыть наружу и стать достоянием посторонних. Вы вот вспомните любопытную деталь: собираясь к Зверевой, уже имея твердое намерение покончить с ней, Корсаков.., красит волосы, становится блондином. Нелепый, но весьма характерный для него поступок. Ведь теперь, узнав, что ОН ЕЕ СЫН, он постоянно терзается мыслью, что кто-то еще может об этом догадаться. Никто, конечно, никогда бы не догадался, но… Корсакова все равно мучает страх. Отсюда и его, стремление изменить свою внешность, стать совершенно непохожим на НЕЕ, на мать.
— Я как-то говорил, что Димка мне кого-то напоминает, — хмыкнул Кравченко. — Позавчера на очной ставке в прокуратуре все смотрел я на него: нет, от матери в нем ничего нет. Совершенно. Может быть, только глаза немного, их цвет… Так, тень тени… А ты, Серега, все еще портрет в мужском костюме разглядывал. Неужели уловил какое-то сходство?
— Нет, — Мещерский покачал головой, — только не с Корсаковым. Порой мне казалось, что это Пит на нее похож. А Димка.., в нем действительно чисто внешне ничего материнского нет. Наверное, он в отца пошел. Есть такая примета: если парень на мать похож, значит, будет счастливым. А кто из нас рискнет назвать Корсакова таким?
Они помолчали, выпили еще по сто грамм, потом еще, закусили. Кравченко все это напоминало поминки. Только вот кого они поминали?
— Однако, несмотря на все свое нервное потрясение и испуг, что его могут изобличить, аккомпаниаторшу Корсаков убил весьма хладнокровно, — продолжил Мещерский. — Все случилось примерно так, как мы и предполагали. После завтрака, едва все перешли в музыкальный зал, он дождался, когда Майя Тихоновна кончит играть, и последовал за ней в гостиную. Однако аккомпаниаторша по дороге задержалась: прямо по курсу у нее был туалет, да к тому же гостиная не была свободной — там Файруз возился с камином. Тогда Корсаков поднялся к себе наверх.
Он слышал, как Вадька разговаривал с Алисой, выходившей из комнаты Зверева, и вот тут… Но к этому я позже вернусь, погодите. — Мещерский откашлялся. — А пока…
Итак, Корсаков спустился, заскочил по дороге в кабинет, взял со стола несколько листов бумаги, затем заглянул в гостиную — Майя Тихоновна была уже там, смотрела телевизор, сидела к нему спиной. Слышать его она не слышала, ну и все дальнейшее, что там произошло, — вы знаете.
— Но бритва! Кто же сунул ту чертову бритву между клавишей, о которую порезался потом Корсаков? — воскликнул Сидоров.
— Кто? Да сам же Димка и сунул, — хмыкнул Кравченко. — Вы разве до этого эпизода с ним на допросе не дошли?
— Нет, вернее, я не спросил, не думал, что это он…
