Юрий Иванов-Милюхин - Соборная площадь
— Я это, мать, я, — поправляя старую шапку, сообщил я.
— Господи, на кого ты похож, — залопотала старуха. — В роду у нас бродяг не было.
— Обокрали, мать. Все вынесли.
— Ничего, сынок, обойдется, — сразу сообразила она, отходя в сторону. — Проходи, согреешься, чайку с вареньем попьем.
За чаем рассказал все, не приукрашивая и не выгораживая себя. Сорвался, запил, ограбили. Над рукописью новой книги давно не работал, занимался коммерцией. Приехал сюда в надежде подняться на ноги.
— Бог с ними, с деньгами и вещами. Ничего, наживешь, — внимательно выслушав меня, вздохнула мать. — Я тоже, сынок, спекулирую. Семьдесят три года в марте, а наберу водки в магазине и торгую по ночам. Всю жизнь как проклятая крутилась, а пенсия с ноготь на мизинце. За квартиру заплати, за свет, за телефон, за мусор тоже, не считая других плат неизвестно за что. За воздух разве осталось. Ельцину такую бы пенсию, пусть бы повертел толстой задницей. Таким как он, сынок, простого труженика не понять, потому что не хуже Горбачева из колхозников. Грязью, навозом, нищетой его не удивишь. Это при царе барин ахал, наезжая в деревни, потому что вырос на пуховых перинах. А этим такая жизнь знакома, сами со свиньями да с телятами росли в одной люльке. Никогда не докажешь, что в подобных условиях человеку жить невозможно. Начнешь говорить, мигом приведут пример из своего детства, мол, сам в говне копался. Не понимают они, и не поймут. Вот у нас из Чечни ребята пришли. До войны были парни как парни, добрые, ласковые. Здравствуйте, говорили, сумку тяжелую помогали донести. А пришли — зверями сделались, потому что кровь им уже не в диковинку. Грабят, режут, насилуют, убивают. Так то, сынок. Слава Богу, что приехал живой. Остальное приложится, была бы не пустая голова на плечах.
— А как братья, сестры? Давно не видел.
— Людочка с Томочкой по прежнему в армии, в ракетных войсках радистами служат. Мужья — старшие офицеры. Нормально живут. Слава бедный сидит. Как связался тогда с политикой, получил срок, теперь перешел в разряд уголовников. А бывшие товарищи, которые из-за его спины побрехивали на Советскую власть, все начальники — демократы. Володя коммерсант, палаток настроил, домики садовые возводит. Тоже, сынок, недавно шлея под хвост попала. Восемнадцать миллионов за неделю ухлопал.
— Влетел на чем?
— Если бы. Запил, не хуже тебя. С друзьями на машины и в деревню, там у него тоже магазин. Весь и пропили. В таком деле друзья и доводят до хорошего. Поит, кормит, работу предоставляет, платит бешеные деньги, а они его подталкивают. То к жене подмажутся, он нервничает, то еще какую пакость подкинут. Завидки берут. На Руси зависть со времен татаро-монгольского ига впереди отваги бежала.
Мы проговорили допоздна, пока усталость не взяла свое. Квартира у матери была двухкомнатная, в одной из них я и устроился. Несколько дней прошли нормально. Заскакивал вечно занятый младший брат Владимир, подковырнул насчет моей уж больно «модной» одежды. Снова умотал по нескончаемым делам. Старшая дочка за доллары училась в престижном институте на экономическом факультете, младшая пока держалась за материну юбку. От сытой еды у меня открылся понос. Надо бы на время прекратить жрать все подряд, но истощенный организм требовал свое, и я с утра до позднего вечера метал за обе щеки, не обращая внимания на звонивших в дверь после закрытия магазина алкоголиков, преимущественно солдат, офицеров с женами из расположенной в городке войсковой части. Однажды постучали совершенно другие люди. Я как раз читал книгу, когда услышал тревожный голос матери:
— Это от Славочки, сынок, из лагеря, где он сидит, — пояснила она. — Привезли от него сообщение.
За порогом ухмылялись два приблатненных типа. Я пожал плечами, отступил в сторону, не зная, что делать.
— Приглашай, мать, весточку от сына привезли, — развязным голосом сказал один из них, широкоплечий красномордый увалень с неспокойными глазками. Несмотря на природное здоровье, видно было, что лагерные горки его изрядно укатали. — Неужели у тебя не найдется бутылки водки?
— Не знаю, ребятки, что делать. Сын написал, чтобы в дом никого не запускала, — растерянно забормотала мать. — Ладно, что с вами делать, проходите. Только давайте договоримся, выпьете и сразу за дверь.
— Об чем базар — вокзал, мать, мы все понимаем.
Оба быстренько проскочили на кухню. Я укоризненно покосился на мать, но та уже выставляла на стол закуску и бутылку водки. Один из вызывающих неприязнь уголовников щелкнул выкидным ножом, порезал колбасу на кружки, второй сорвал зубами пробку с пузырька. С первого взгляда можно было понять, что это отбросы общества, ни на что неспособные, алчные, со звериными инстинктами. На ростовском базаре этот тип людей иногда появлялся тоже, но вели себя они смирно, вежливо, инстинктивно чувствуя, что вмиг могут заработать неприятность в виде ответного пера в бочину. Но здесь был не Ростов, а маленький захудалый городишко Козельск с тихими домашними жителями, в котором каждый скот мог чувствовать себя королем, были бы здоровье и желание. Резкий контраст между ростовскими уголовниками и здешними сразу бросался в глаза. Козельские действительно имели первобытное обличье, повадки. Как-то один казак в форме утверждал, что с черножопыми договориться о чем-то невозможно, потому что они просто не понимают. Их нужно только мочить. Если утверждение человека, с пеленок соприкасавшегося с лицами кавказской национальности, было правильным, то его стоило смело применить по отношению к сидящим за столом русакам. Я занервничал. Во первых, слабость от пережитого еще не прошла, в мускулах не чувствовалось достаточной силы, во вторых, боль в животе не проходила, сковывая движения. В третьих, если что начнется, а я понимал, что задраться они могут в любой момент по любому поводу, то размахивать ножами в доме престарелой матери просто неприлично. На улицу привыкшую к закоулкам темную мразь, не вытащить. Зачем она запустила их в дом, неужели неясно, что это не люди, а обыкновенное быдло без чести и без правил. Если брату приходится вращаться в подобном обществе, то нетрудно представить, в кого он превратился.
Выпив по полстакана водки, поддатые еще до прихода гости завели между собой неспешный блатной разговор. Лагерный язык, как всем бывшим «совкам», оказался мне более-менее понятным. Над кем-то установить контроль, кого-то срочно «пощипать», а кому пора «подвинуться». Проскользнуло имя местного авторитета, слышанное мною от брата Владимира. В коротком, на ходу, диалоге о ситуации на современном рынке, он пояснил, что к милиции за помощью давно не обращается. Сегодня менты не только бессильны, но и сами не прочь урвать изрядный кусок без конкретной подмоги. На халяву. Козельских бизнесменов контролирует одна из подмосковных группировок. Делается все очень просто, в месяц раз наведывается небольшая кодла рэкетиров на иномарках. Держатели ларьков и магазинчиков отстегивают положенную сумму. Во время контакта фирмачи выкладывают обиды, претензии друг к другу, к местной шпане. Крутые ребята быстренько наводят порядок и сваливают. Все предельно просто. Никаких договоров, актов и прочих бумажек. Жесткие законы держатся на одном железном слове, если возникает необходимость, подкрепленном решительными действиями. Кто попал в упряжь, имеет право выскочить из нее лишь без собственной шкуры — чистеньким до внутренних органов.
Заметив, что я невольно прислушиваюсь к беседе, красномордый бугай плеснул водки в стакан:
— Выпей, чего ты на корточках затих, — протягивая стакан, сказал он. — Ждешь, когда распахнут ворота в зону?
— Он не пьет, сынки, — как-то неуверенно посмотрела на меня мать. — Нельзя ему, живот расстроился.
— Или правда вмазать с солью, — поморщился я. — Говорят, что помогает.
— Еще как, — подтвердил второй гость, смуглый худощавый парень лет тридцати. — Получше сырых яиц.
Приняв стакан, я бросил в него соли, размешал и выпил. Пойло показалось противным до отвращения. Красномордый сунул в руку маринованный огурец, внимательно всмотрелся в лицо:
— Торчал на зоне?
— Сто лет бы она… — попытался перевести я дыхание.
— Ты что это, мужик? За такие слова и в рог недолго заехать, — сузил поросячьи глазки бугай.
— Он писатель, сынок, — торопливо сказала мать. — Откуда он знает про зоны, про лагеря. Это Славочка наш, дай Бог ему терпения, не вылезает. Как попал, еще восемнадцати не было, так до сих пор мучается.
Красномордый хмыкнул, медленно отвел колючий взгляд. Гости молча выпили, затем разлили остатки. Буквально на глазах они крепко захмелели.
— Ставь еще бутылку, мать, — потребовал красномордый. — Мы с твоим сыном не просто знакомы, а вместе тянули срок. Знаешь, что такое особняк? О, это тебе не строгач — шаг влево, шаг вправо… На месте стоять будешь — пришьют. У полосатиков одна дорога — в крытку, из нее на кладбище. И никто-о не узна-ает, где могилка — а… Ставь бутылку, не крутись перед носом.
