Юрий Иванов-Милюхин - Соборная площадь
Жужжание пропеллера немного стихло. Отвернувшись от стены, открыл глаза. Сначала за спинкой кровати появилась какая-то древняя старуха с клюкой. Изборожденное глубокими морщинами чистое лицо, глаза ясные, светлые. Посмотрела, неслышно отплыла в сторону. За ней другая, потом сразу несколько. А дальше очередь, толпа, внимательная, молчаливая, с добрыми улыбками. Стариков мало, с длинными седыми бородами, моложавыми лицами. Или безбородых. Все дедушки с бабушками высокие, сгорбленные, с палками, без них — чистенькие, аккуратненькие, не вызывавшие и намека на неприязнь. В толпе я вдруг увидел мать. Не родную, которая родила, а бабушку, воспитавшую с шестимесячного возраста. Она умерла почти тридцать лет назад, восемнадцатого февраля шестьдесят пятого года, чуть больше недели до юбилея. Младшая сестра родилась в этот же день и месяц, всегда испытывала неудобства с днем рождения. Мать стояла позади остальных с видом человека, который и хотел бы подойти поближе, но не знает, как это сделать. Рядом с кроватью, у изголовья, присела старая женщина вся в черном. Лицо волевое, голос уверенный. Нет, я не открывал даже рта, моя душа едва различимым звучанием начала диалог с ней.
— Кто это? — спросила душа. — Что они здесь делают?
— Они пришли посмотреть на тебя, на живого человека, — ответила старуха. — Мы очень скучаем по Земле, по людям. Нам редко удается выйти на контакт с вами, поэтому мы рады любой возможности.
— А почему вы выбрали именно меня?
— Так сложились обстоятельства. Мы постоянно прилетаем к людям, находимся среди них, следим за ними. Но изменить что-либо не в силах. Все должно происходить так, как этого хочет сам человек.
— Вы знаете будущее?
— Нет, будущее нам неподвластно. Прошлое с настоящим — да.
Тогда я задал вопрос, интересовавший меня как и любого другого, неуверенного в себе, мужчину, в тех, с кем он жил. Голос своей души я слышал с легким напряжением разума, хотя в области груди чувствовались немного болезненные усилия. Сидящая рядом старушка отвечала отчетливо, ясно. Видимо, она занимала какой-то пост в поднебесной иерархии.
— Дети мои?
— Все пятеро твои. Дети хорошие.
— Да, да, — подтвердили из толпы. — Дети хорошие, все твои.
— Как живут Наташа с Сережей? Я давно их не видел.
— Ничего живут, — отвечала старуха. — Наташа выросла, умная девушка. Сережа долго болел.
Я вспомнил, как однажды на базаре увидел бывшую жену. Она была в черном платке, взволнованная, Долго бегала глазами по ваучеристам. В тот момент я рассчитывался с клиентом за углом коммерческого ларька. Когда выглянул и увидел ее на другой стороне трамвайных путей, то снова спрятался за спины ребят. Неудобно было признаваться, что занимаюсь на рынке бизнесом, а может, подумал, что ей нужны деньги. Чего греха таить. В тот момент как раз закончился очередной запой. Она заметила меня, с какой-то женщиной, скорее всего подругой, пошла в нашу сторону. Как только затерялась в разделяющей нас толпе, я. вышел из-за ребят, влился в густой поток людей, спешащих вниз, к Буденновскому проспекту. Один раз оглянулся, заметил ее, идущую следом, ускорил шаг. Очень хотелось встретиться, поговорить о детях. Сама бывшая жена давно перестала интересовать. Но не в такой неудобной обстановке. Тогда еще подумал, что случилась неприятность. Теперь понял, сын болел серьезно.
— А Данилка?
— Твой. Мальчик вырастет хорошим. Душа у него славная, мы знаем. Но к Людмиле не ходи.
— Почему? Она мне изменила?
— Да, — после некоторого всеобщего молчания ответил из толпы молодой парень, взяв ответственность на себя. — Она тебе ничем не поможет. Не ходи к ней. И тоже не помогай.
Совет показался неприятным. Людмила притягивала к себе беззащитностью, что-ли, неприспособленностью, неумением жить как другие матери — одиночки. Она отошла от мира, смотрела на него как бы со стороны. Бывшей жене не хотелось помогать из-за того, что после рождения первого ребенка она сразу уволилась с завода, на котором проработала всего год, и полностью уселась на мою шею. Мы тогда жили на частной квартире, я отстегивал из скудной зарплаты алименты. Чтобы заплатить за комнату хозяйке, прокормить, обуть, одеть новую семью, приходилось буквально через день ишачить на формовке по две смены. Мало того, после работы я нагребал на грузовом дворе цеха в мешок кокса, которым плавили чугун, дававший при горении неизмеримо большую температуру нежели простой уголь и, каждый раз преодолевая высоченный заводской забор, рискуя быть застреленным охранником, таскать на своем горбу домой. Таким образом удалось наворовать на две зимы. Потом из деревни примчалась шестнадцатилетняя сестра жены и тоже угнездилась на плечах. Через полтора года родился второй ребенок и я, после смены в литейном цеху, на овощной базе разгружал вагоны с картошкой, воруя ту же картошку, помидоры, огурцы, свеклу и прочее для общего стола. Я все-таки заработал трехкомнатную квартиру на Северном массиве. После развода жена получила просторную двухкомнатную в центре города, забрала все накопленные деньги, почти все вещи. Мне же досталась эта, в «хрущебе». Впрочем, жалел я не о потерянных ценностях, а о том, что только вылупившийся выводок волнистых попугайчиков при переезде, наверное, перемерз в клетке и вскоре подох. Как перед разменом убежала нелюбимая женой собака.
Людмила редко просила о помощи, взвалив воспитание сына на себя, чем как бы даже оскорбляла мои отцовские чувства. Кажется, я таким образом повторял судьбу родной матери, родившей пятерых детей. Я воспитывался у бабушки, младшие братья в интернатах, сестры в кулинарных училищах. Но все, разъединенные, кто чаще, кто реже, тянулись к ее очагу, таскали варенья с соленьями, лопали за обе щеки купленные ею продукты. Доили. И постоянно ругали за то, что лезла со своими приказами — советами в давно сложившиеся семьи.
Старики продолжали двигаться сбоку кровати размеренной чередой. Парни и девушки, молодые мужчины и женщины подлетали к изголовью, за доли секунды меняли неповторимо прекрасные выражения лиц и, белозубые, чистые, тут же исчезали, чтобы уступить место другим. Каждый старался показать самое лучшее, самое прекрасное, чем обладал. Никогда среди людей не приходилось видеть таких удивительных эмоциональных выражений. Это походило на Каннский кинофестиваль мировых звезд первой величины, только во много раз ярче, гармоничнее. Девушка или женщина, продемонстрировав мастерство обаяния, перед исчезновением как бы принюхивались. Две подружки недоуменно переглянулись.
— Да, от меня пахнет едкими испарениями. Я давно не мылся, — согласилась моя душа. — А перед этим много пил. От меня воняет как от нестираных носков. Когда встану, то почищу зубы, приму душ, постираюсь.
Они согласно кивнули головами, но до конца, кажется, не поняли. Подлетел долговязый, неприятного вида, парень. Прислонившись к стене, он с тоской и болью посмотрел на меня, силясь что-то сказать. Слова не шли, одно нечленораздельное мычание. Показалось, что это убийца, губитель людей. Возникло неприязненное ощущение. Парень задерживался, печальный, растерянный, одинокий. Я отвернулся.
— Он мне неприятен, — сказала моя душа старухе.
— Прогони его, — твердо посоветовала она. — Он курит.
С сожалением вздохнув, парень нехотя исчез. И снова калейдоскоп прекрасных лиц, каждое из которых было само собой.
— Вам хорошо? — спросила моя душа. — Вы такие счастливые.
— Да, нам хорошо, у нас все есть, — отвечали все. — Но мы завидуем тебе. Ты живешь на Земле, она прекрасна. Мы с нетерпением ждем возвращения на нее.
Лица становились печальными, сожалеющими.
— Как вы, такие молодые, лопали на небо?
— По разному. Кто погиб в автокатастрофе, кто умер от болезней, кто убит, в том числе в бытовых ссорах.
— А как питаетесь?
— Как люди. Мы прилетаем за продуктами на Землю. Только все они как бы ненастоящие, незримые, что ли. Как и мы. Мы не испытываем острых удовольствий. Даже в сексе не присутствует оргазм, хотя живем земной жизнью. Все пресное.
Я вспомнил море, песчаный пляж, зеленые холмы, лужайки, тенистую прохладу пальм. Солнца, правда, не видел. Подумал, каким образом запускаемые с Земли ракеты проходят через небесную твердь. Неужели космонавты не видят этого мира. И понял, что твердь, скорее всего, расступается, пропуская космические корабли, а потом смыкается вновь. А космонавты во время отрыва корабля от земного тяготения испытывают такие перегрузки, что им дело только до себя. Впрочем, без перегрузок они бы тоже ничего не увидели. Ведь души бесплотны. Наконец, старуха уступила место воспитавшей меня матери. Она как бы подготовила меня ко встрече, чтобы я не испугался. Знакомые родные черты, тоскующее, изборожденное морщинами, лицо. Тихий голос, такой тихий, что различить его можно было с трудом.
