Артуро Перес-Реверте - Королева Юга
Вдали виднелся корабль — сейнер, ведущий лов вблизи побережья, — и Тереса некоторое время с интересом наблюдала за ним. Ее связь с морем не ослабла: каждое утро, поднявшись с постели, Тереса первым делом бросала взгляд на это бесконечное пространство — синее, серое или фиолетовое, в зависимости от освещения и времени года. Она до сих пор машинально прикидывала силу волнения и направление ветра — даже когда никто из ее людей не работал в открытом море. Этот берег, запечатленный в ее памяти с точностью морской карты, оставался для нее хорошо знакомым миром, которому она была обязана и своими бедами, и своей удачей; он оживлял образы, которые она старалась не вызывать из небытия слишком часто, чтобы сохранить их неизменными. Домик на песчаном берегу в Пальмонесе. Ночи в Проливе, на катере, подскакивающем на волнах. Адреналин преследования и победы. Твердое и нежное тело Сантьяго Фистерры. По крайней мере, он был моим, думала она. Я потеряла его, но до этого он был моим. Это была тайная, только ей принадлежащая, рассчитанная до мелочей роскошь — предаваться воспоминаниям с косячком гашиша и стаканчиком текилы ночами, когда шум прибоя доносился с пляжа, просачиваясь сквозь ветви сада, безлунными ночами, когда она вспоминала то, что было, и себя — такой, какой она была тогда. Иногда она слышала рокот таможенного вертолета, без огней пролетающего над пляжем, и ей приходило в голову, что, возможно, его ведет тот самый человек, которого она видела в своей больничной палате; тот, кто преследовал ее и Сантьяго, летя над кильватерной струей старенького «Фантома», и кто потом бросился в море, чтобы спасти ей жизнь у камня Леона. Однажды, обозлившись, двое из людей Тересы — марокканец и гибралтарец, работавшие на лодках, — предложили разобраться с пилотом птицы. С этим сукиным сыном. Устроить ему ловушку на суше и рассчитаться сразу за все. После разговора с ними Тереса вызвала доктора Рамоса и приказала ему довести до всех и каждого ее ответ, не меняя в нем ни одной буквы. Этот парень делает свою работу точно так же, как мы делаем свою, сказала она. Таковы правила, и, если однажды он рухнет в море или его подстерегут где-нибудь на пустынном пляже, это его дело. Сегодня ты выиграл, завтра проиграл: раз на раз не приходится. Но если кто-нибудь тронет хоть волосок на его голове, когда он не на работе, я прикажу содрать с виноватого шкуру клочьями. Все поняли? И все поняли.
Связь Тересы с морем была еще и, так сказать, личной. Она не только созерцала его с берега. Ее «Синалоа» от «Братьев Бенетти» — тридцать восемь метров в длину и семь в ширину, приписанная к порту на острове Джерси, стояла у причала в эксклюзивной зоне Пуэрто-Бануса, белая и импозантная со своими тремя палубами и обликом классической яхты: мебель из тика и дерева ироко, ванные, отделанные мрамором, четыре каюты для гостей и салон площадью тридцать квадратных метров, в котором прежде всего бросалась в глаза полотно маслом кисти Монтегю Досона «Сражение между кораблями „Спартиэйт“ и „Антилья“ при Трафальгаре», приобретенное Тео Альхарафе для Тересы на аукционе «Клэймор». Хотя «Трансер Нага» пользовалась судами любого типа, «Синалоа» не участвовала ни в каких противозаконных делах. Это была нейтральная территория, собственный мир Тересы, доступ в который она строго ограничивала, не желая связывать его с остальной своей жизнью. Капитан, двое матросов и механик держали яхту наготове, чтобы она могла выйти в море в любую минуту, и Тереса часто совершала плавания — короткие, одно-двухдневные, или целые круизы, длившиеся порой две-три недели. Книги, музыка, телевизор с видеомагнитофоном. Она никогда не приглашала на борт гостей, за исключением Пати О’Фаррелл, время от времени сопровождавшей ее.
Единственный, кто всегда находился рядом с ней, героически перенося качку, — Поте Гальвес. Тереса любила эти долгие плавания в одиночестве, дни, когда не звонил телефон и она могла вообще не разговаривать.
Могла сидеть ночью в рубке рядом с капитаном (его, бывшего моряка торгового флота, нашел доктор Рамос, и он понравился Тересе именно своей немногословностью), браться самой за штурвал в плохую погоду, отключив автоматику, или проводить солнечные, спокойные дни в шезлонге на корме, с книгой в руках или глядя на море. А еще она любила сама возиться с двумя турбодизельными двигателями «МТУ»; их мощь — тысяча восемьсот лошадиных сил — позволяла «Синалоа» идти со скоростью тридцать узлов, оставляя сзади прямую, широкую и мощную кильватерную струю. Тереса нередко спускалась в машинное отделение (волосы заплетены в косы, лоб обвязан платком) и проводила там целые часы, независимо от того, где находилось судно — в порту или в открытом море.
Она знала двигатели до последней детали. А однажды случилась авария (при сильном восточном ветре, с наветренной стороны от Альборана), и она четыре часа проработала там, внизу, вместе с механиком, вся в смазке и машинном масле, ушибаясь о трубы и переборки, пока капитан старался удержать яхту на месте, чтобы ее не снесло в море и не расшибло о берег, и в конце концов поломку устранили. На борту «Синалоа» Тереса добиралась до Эгейского моря и Турции, до юга Франции, до Эолийских островов через пролив Бонифация, а нередко отдавала приказ взять курс на Балеары. Ей нравились бросать якорь в спокойных бухтах северной части Ибисы и Майорки, почти пустынных зимой, и у песчаной косы, тянущейся между Форментерой и Лос-Фреус[74]. Там, напротив пляжа Де-Лос-Трокадос, у нее недавно произошла встреча с папарацци.
Двое фотографов, постоянно крутившихся в Марбелье, узнали яхту и приблизились к ней на морском велосипеде, чтобы сфотографировать Тересу; Поте Гальвес погнался за ними на надувной лодке, которая была на борту. Результат: пара сломанных ребер, очередная миллионная компенсация. Но, даже несмотря на это, фотография появилась на первой полосе газеты «Лектурас». Королева Юга отдыхает на Форментере.
***Она неторопливо возвращалась. Каждое утро, даже в редкие ветреные и дождливые дни, она совершала прогулку по песчаному берегу до Линда-Висты, одна. На холмике возле реки она разглядела одинокую фигуру Поте Гальвеса, наблюдавшего за ней издали. Ему запрещалось сопровождать ее во время этих прогулок, и он оставался на месте, не теряя ее из виду: неподвижный часовой на расстоянии. Преданный, как пес, беспокойно ожидающий возвращения хозяйки. Тереса улыбнулась про себя. Между нею и Крапчатым со временем установилось некое молчаливое взаимопонимание, как между двумя сообщниками, связанными прошлым и настоящим. Его характерный синалоанский выговор, манера одеваться, вести себя, носить свои обманчиво тяжелые девяносто с лишним килограммов, его вечные сапоги из кожи игуаны и его индейское лицо с густыми черными усами — уже достаточно долго прожив в Испании, Поте Гальвес выглядел так, словно только что вышел из какой-нибудь кульяканской таверны — значили для Тересы больше, чем она готова была признать. В действительности бывший наемный киллер Бэтмена Гуэмеса был последней ниточкой, связывавшей ее с родной землей. Общая ностальгия, не требующая аргументов. Воспоминания — хорошие и плохие.
Что-то до боли родное, проскальзывающее в слове, жесте, взгляде. Тереса одалживала ему кассеты и компакт-диски с мексиканской музыкой — Хосе Альфредо, Чавела, Висенте, «Лос Туканес», «Лос Тигрес» и даже замечательные записи Лупиты Д’Алессио: «Я стану твой подругой, я стану тем, что захочешь, я стану тем, что попросишь», — и, проходя под окном комнаты, которую занимал Поте Гальвес в конце дома, всякий раз слышала эти песни. А иногда она сидела в салоне, читая или слушая музыку, и синалоанец задерживался на мгновение на почтительном расстоянии, в дверях или в коридоре, прислушиваясь или глядя на нее бесстрастным, пристальным взглядом, который у него равнялся улыбке. Они никогда не говорили о Кульякане, о событиях, заставивших пересечься их пути. О покойном Коте Фьерросе, уже давно ставшем частью фундамента коттеджа в Нуэва-Андалусия. Лишь однажды обменялись несколькими словами обо всем этом. В сочельник Тереса отпустила прислугу — горничную, кухарку, садовника и двух доверенных телохранителей-марокканцев, обычно стоявших на посту у дверей дома и в саду, — и, надев передник, сама приготовила чилорио[75], фаршированного краба, запеченного на решетке, и кукурузные тортильи и сказала киллеру: приглашаю тебя поужинать по-нашему, Крапчатый, в конце концов, Рождество — это Рождество, давай, иди скорее, а то остынет. И они сидели в столовой с зажженными свечами в серебряных канделябрах — по одной на каждом углу стола, — с текилой, пивом и красным вином, молча, слушая музыку Тересы и другую, типично кульяканскую, крутую, которую Поте Гальвесу иногда присылали с родины. «Педро, Инес и их проклятый серый фургончик», «Травка», «Медальон на шее», «Баллада о Херардо», «Быстрая „Сессна“», «Двадцать женщин в черном». «Они ведь знают — я из Синалоа, — тихонько подпевали они вместе, — не стоит мне бедою угрожать». А когда под конец Хосе Альфредо запел «Балладу о белом коне», любимую песню Поте Гальвеса, он слушал ее, опустив голову и время от времени кивая, будто соглашаясь с певцом, она сказала: далеко же нас, черт возьми, занесло, Крапчатый; и он ответил: чистая правда, хозяйка, только уж лучше слишком далеко, чем слишком близко. Некоторое время он сидел задумчиво, глядя на свою тарелку, потом поднял глаза:
