Виктория Платова - Любовники в заснеженном саду
Но я глуха к безмолвным мольбам Ленчика. Я — его достойное продолжение.
И Ленчик затравленно расстается с рюкзаком; рюкзаком, набитым парой квартир, бескрылой виллой в Ческе-Будейовице и скромным автопарком в количестве трех престижных иномарок. О другом, нажитом непосильным трудом добре мне неизвестно ровным счетом ничего; хотя оно наверняка есть: Ленчик умеет зарабатывать деньги. Ленчик сам снимал все наши клипы, экономя на всем и всех подставляя, минималистический экспрессионизм — вот как это называется. Ленчико-вы стратегия и тактика были преподнесены нам обдолбавшейся Виксан как циничная мудрость шоу-бизнеса: раскрутить несколько светлых полунищих голов на идеи, а потом выпроводить на пинках, не заплатив ни копейки. А идеи присвоить себе.
И присвоить себе нас самих, тупорылых овец, черную и белую, да так, чтобы самому решать — сошли мы с ума или нет.
Не стоит так волноваться, Ленчик! Мы сошли с ума и без твоей помощи…
Я отступаю от Ленчика, победоносно сжав трофей, я возвращаюсь под сень Динкиных волос — целая и невредимая, с непопорченной шкурой, с торжествующей улыбкой на лице; рейд в тыл противника удался, вот только что теперь делать с самим противником?..
— Поднимайся, — командует Динка Ленчику.
— Это еще зачем?! — шепчет Ленчик исказившимся бледным ртом.
— Затем. Поднимайся. Я ведь могу взять правее…
Взять правее — это значит упереться прямо в сердце. Или его больше нет на месте, трусливого, склизкого Ленчикова сердца — и оно упало на такое же склизкое дно желудка? Или — еще ниже?..
— Поднимайся. — Динка непреклонна.
И Ленчик с трудом поднимается: любое движение причиняет ему боль, любое отсутствие движения — боль не меньшую.
— Выходи.
— Куда это? Вы что задумали?..
— Выходи…
Мы эскортируем Ленчика к кладовке и запираем его там, несчастного и притихшего. Последнее, что я вижу, — джинсы, мешком свисающие со сморщенной от страха задницы всесильного продюсера Леонида Павловского. Так тебе и надо, Ленчик, так тебе и надо!..
* * *…В рюкзаке оказывается не так уж много барахла: три пары носков, джинсы, две футболки, рубаха, несессер, набор для бритья; упаковка презервативов, которая вкупе с провокационно-пляжными шортами без карманов вызывает у Динки приступ гомерического хохота; пухлая записная книжка, ежедневник, тисненый золотом…
И папка.
Из папки Динка торжественно извлекает кипу отпечатанных на принтере листов. Первый лист впечатляет нас настолько, что некоторое время мы молчим, не в силах перевернуть его. Отложить в сторону. Надпись на листе набранная слезливо-романтическим шрифтом Times New Roman, гласит:
«ТАИС: история славы и отчаяния».
Это похоже на рукопись книги. Черт, это и есть книга — возможно, та самая, о которой Ленчик упоминал в своем письме к Ангелу: «Сегодня я ее закончил, поставил последнюю точку…» «История славы и отчаяния» звучит как эпитафия, выбитая на могильной плите.
История «Таис» закончена.
Чтобы понять это, достаточно прочитать первый абзац.
Динка читает его вслух, и это занимает не так много времени: минут десять, никак не больше. После чего мы молчим еще добрых полчаса.
— Нехило, — говорит наконец Динка. — А тебе как?
— Очень впечатляет, — только и могу выговорить я.
— Очень. Особенно пассаж, как мы с тобой лежим в кровати, голые и мертвые. Бедняжки.
— Бедняжки, — вторю я Динке. — Но согласись, это красивая смерть.
— Да… Ничего себе.
— А ты… Ты бы хотела так умереть? — У меня начинают покалывать кончики пальцев: это не праздный вопрос, совсем не праздный.
Наш финал выглядит до жути правдоподобным, Ленчик постарался, он даже не поленился описать дом, в котором мы прожили столько времени, — довольно точно, с легкой сентиментальностью, с меланхоличной симпатией. За словами, которые склонились над мертвой постелью «Таис», я вижу лестницу на второй этаж, и Деву Марию, подвизающуюся в должности кухарки, и библиотеку, и неровные каменные стены, и полные дохлых насекомых окна в сад.
И сам сад.
Мы умерли от передозировки героина, мы сделали это сознательно, классический «золотой укол», ничего другого нам не оставалось, испытания сиюминутной славой и последующим забвением мы не выдержали — эка невидаль, многие не выдерживают. Но мы заслуживаем симпатии — как никто.
Две запутавшиеся девочки, которые были такими хрупкими для этого мира. Две запутавшиеся девочки, которые так любили друг друга.
Наша смерть скрыта под легким, как переноснал ширма, словосочетанием «Должно быть…» Должно быть, это было именно так. Хотя автор не настаивает… Должно быть, перед тем, как ввести наркотик в вену, они занимались любовью. Должно быть, они занимались любовью все последние дни: они никуда не выходили, жизнь вне стен дома мало интересовала их. Должно быть, они не случайно выбрали Испанию — страну, созданную для романтической, подбитой алой подкладкой, смерти. И смерть их была невыносимо испанской — самая настоящая смерть от любви.
Они могли найти спасение лишь друг в друге — и нашли его. А перед тем, как найти, украсили постель орхидеями.
Какая экзотика!..
— Ты хотела бы так умереть? — повторяю я.
— Офигела совсем? — Динкин голос, впечатленный прикроватными орхидеями по самое не балуй, звучит не очень уверенно.
— Шутка, — сразу же поджимаю я хвост.
Но Динка вовсе не расположена шутить. Она сминает первые страницы в яростный комок и бросает в стену.
— Козел! — шепчет она. — Скотина!..
Странно, но я совсем не думаю так. Глядя на Динку, раскрасневшуюся и хорошенькую до невозможности, я совсем не думаю так. И волны в самой глубине моего живота так не думают: они нетерпеливо накатывают на берег, они смывают все следы. Следы голых пяток моей к Динке ненависти, следы растопыренных пальцев моей к Динке ненависти.
Теперь все можно начинать заново. С чистого песка.
— Какой мудак! — Динка все еще не может успокоиться. — Ты знаешь, для чего он это сделал, скотина?
— Для чего?
— Я прекрасно знаю, для чего он это сделал, но мне хочется послушать и Динкину версию.
— Он решил заработать на нас напоследок… Вот так… Проект загнулся, ты ведь не будешь это отрицать?
Я молчу. Я не собираюсь ничего отрицать. Как можно что-то отрицать, когда Динка сидит на полу, прямо против меня, сложив, как обычно, ноги по-турецки?..
— Но он места себе не находил, пока не решил выжать из нас максимум. Смерть — это максимум, ты ведь не будешь это отрицать?
— Нет.
Смерть — это тот максимум, на который можно рассчитывать, но как же она притягивает, черт возьми!.. Я вдруг вспоминаю подслушанный когда-то разговор Ленчика и Виксан, что же он тогда говорил, Ленчик?..
«Лучшей вещи для них и придумать будет невозможно… Они не только все чарты возьмут, они останутся в них надолго… Ох как надолго… И перешибить это будет невозможно. Никому… Я бы мечтал об этом на их месте… Ты на моей стороне?..» Лучшая вещь — это не песня и даже не альбом, который будет популярен месячишко-другой, а потом его благополучно забудут, как забы-вают все альбомы. Лучшая вещь — вот эта, скомканная и смятая, брошенная в стену.
Наша с Динкой смерть.
Наш с Динкой финал в стиле незабвенных Тельмы и Луизы. С титром «The End». «The End» так хорош, как абсолютен, что его и правда никому переплюнуть не удастся. Легенда «Таис» должна заканчиваться именно так. Хорошо оплачиваемая легенда. И, как любая легенда, она требует жертвоприношения. Я и сама любила порассуждать на эту тему будучи «томной интеллектуалкой» — под сенью камер, в объятьях диктофонов. Но это была философская сторона вопроса. Практичная Виксан, чью манеру цинично шевелить мозгами я иногда практиковала, сказала бы по этому поводу: «Ай, молодца, Ленчик, знаешь, чем прижать народ к стене!» Смерть двух экс-нимфеток-лесби (не разъевшихся к концу, как Элвис Пресли, а по-прежнему молоденьких и хорошеньких); смерть двух экс-нимфеток-лесби — да еще экспрессивно изложенная, снова подогреет интерес к ним. И можно будет выгодно продать не только эту чертову книгу, но и все лежалые альбомы «Таис», и футболки с изображением, и кружки с логотипом, и шариковые ручки со стилизованными автографами покойных. Смерть «Таис» вполне может превратиться в крохотную индустрийку, ай, молодца!… Скорее всего, всплеск посмертного интереса будет недолгим, но достаточно результативным, Ленчик наверняка изучил похожие случаи. И украл этот замысел у «похожих случаев», так же, как крал идеи у безлошадных светлых голов. И просчитал его до мелочей. Он всегда все просчитывал, сам «Таис» явился следствием таких расчетов. Чувственным решением теоремы Ферма, уравнения Клапейрона — интересно только, откуда я знаю все это?..
— Мразь, — в сердцах бросает Динка.
— Но красота замысла… — тяну я, не в силах отказаться от наваждения.
— Не сходи с ума, — прикрикивает на меня практичная Динка.
