Гелий Рябов - Символ веры
Выхожу на крыльцо. Помощник коменданта вручает предписание: «Пытину Серафиму Петрову прибыть в распоряжение штаарма-3».
Как заметил Герой нашего времени, — комедии конец.
Екатеринбург взят Сибирской армией 25 июля. Отступаем на Пермь — тяжело, иморально[7] — очень точное слово из словаря, который всегда со мной: полуинтеллигент, каковым несомненно являюсь, может приобщиться культуре только тогда, когда овладеет понятиями культуры безраздельно. В чем же вижу эту отъявленную безнравственность, отпетость эту? В дурных примерах, отдельных случаях, про которые в штаарме говорят так: вся Третья армия бьется с белыми насмерть. Но находятся, конечно, отдельные мерзавцы, позорящие честь красного бойца и революционэра.
Мое убеждение: не свою честь они позорят, ее у них нет. Они позорят честь армии и революции. И это не просто позор, а микроб чумы.
По-над Чусовой, у самой железной дороги, — деревня, она русская, не пермяцкая, это и привлекло в нее наших — ведь всего через версту — станция, там был назначен привал. Но эти, ссылаясь на усталость, к станции не пошли. Я как раз приехал на подводе, чтобы запасти провизию. Надо же — в тот самый миг, когда двое загнали двух баб в баньку и насиловали их там. У окошка собралась толпа, отпихивают друг друга, подают советы — что и как. Остальные гогочут — их это забавляет. Подхожу, орут: побаловались, дайте другим. Изнутри слышу истошный женский вопль. Растолкал, требую прекратить. Один — краснорожий, пьянющий, с ошалелыми от сладости глазами — ударил в зубы. Так и на руднике меня никто и никогда не бил — в былые годы. Тихо: «Разойдитесь. Преступно это. И стыдно». Смеются. «Я вас предупредил. Вы человеческого языка не понимаете, красные защитники». Даю выстрел вверх. «Ты себе в лоб угадай!» — краснорожий — за винтовку. Ну, тут — кто быстрей. Я с револьвером на «ты» — со времен дружины пятого года. Пуля стукнула его в кадык, он захлебнулся. Попятились. Ору: «Кто винтовку тронет — пулю сглотнет!» Вроде — молчат, смерть приятеля переживают. Тут как раз и выскакивают насладители — оба-двое, один придерживает штаны: «Бей, братва, наша власть! Еще офицеров над нами не ставили!» За ними — обе бабы, с воем: «Чтоб вы передохли все, сволочь красная!»
Эти яростные слова расценил я как приговор революционного военного трибунала. Первого, со штанами, — в грудь. Он опрокинулся, сшиб второго. Я убил его лежачего.
Повернулся. Стоят, лица похоронные, в руках винтовки. Думаю: если сейчас хоть один крикнет — растопчут в кашу. Нет — молчат. Отдаю распоряжение: «В мою подводу собрать по деревне провизию. Вежливо, под расписки». Разошлись.
…Ночью не спал, думал: откуда это, почему? Ведь не помещицы то были, не дочки их — крестьянские бабы; такие же, как вся наша армия. Такое к помещицам — можно было бы классовой ненавистью объяснить. К этим — чем? Что же им, орлам революции, — все равно? Приспичило — и подай? И нет ни закона, ни совести?
Я не первый раз замечаю разрушительную бациллу вседозволенности: наше время, гуляй, пососали они нашей кровушки — теперь наш черед.
Но ведь это приведет к тому, что выродится революция. В новую касту властолюбивой сволочи, которая строгие законы даст только народу, а себя от этих законов оградит.
Но тогда бессмысленна революция?
Страшные одолевают мысли… Ленин далеко, он там, в Москве, вокруг него много хороших и верных товарищей, но как же их мало, ничтожно мало на всю Россию!
Приехал в штаб, обо всем доложил, позвали к Берзину. Он бородатый, ушастый, как филин, стрижен наголо. Долго смотрел, потом мрачно качнул головой: «Поступил правильно. Только мозгов не теряй. Может показаться, что все наше дело, целиком — преступное насилие. Это чушь. Ты еще не понимаешь того, что освобожденный народ имеет тенденцию к истине. Это свойство большой массы людей, закон, понимаешь? Народ инстинктивно, интуитивно выбирает путь к свету. А тупики мы будем беспощадно закрывать. Отрезать».
Кто прав?
Ночью проснулся: Платон упоминает об Атлантиде — высокоцивилизованном государстве незапамятных времен. Там чуть ли не по воздуху летать умели.
И где же все? Куда делось? Какой ветер развеял, какие бури уничтожили?
Не знаю… Никому не известно, куда идет сообщество людей. Никто не знает, как повлияет на человечество ложь всего лишь одного человека. Или гнусное слово. Или преступление. Может быть, из-за одного — погибнет мир? Ведь совесть и смысл только тогда обретают себя, когда они со-весть, то есть общая весть, и с-мысл — общая мысль. И тогда нравственны все, и есть у мира будущее.
Если наша революция — со-весть и с-мысл, — надежда не пуста и желанное — впереди.
…22 августа вызвали в Совет, вручили пакет; охрана — четверо с маузерами. Дали подводу — накрытый рогожей сундук, оббитый железом. Приказ: доставить в штаарм. В препроводительной сказано: «На основании распоряжения Председателя областного Совета Урала при сем препровождаю один окованный железом сундук, опечатанный правительственной печатью, с вещами, принадлежащими бывшему царю Николаю Романову, пакет на имя Центрального Всероссийского исполкома и прошу принять меры к доставке сундука и пакета по назначению. В приеме от меня вышеозначенных сундука и пакета прошу выдать расписку. Областной комиссар финансов». И еще две подписи — неразборчиво.
Все доставлено в целости. Берзин долго осматривает сундук: «Что в нем?» — «Не знаю». — «Но догадываешься?» — «Полагаю, что бриллианты, взятые с трупов». — «Понятно. Примем меры безопасности. А в Алапаевске что-нибудь было?» — «Думаю, что все в этом сундуке».
Порученец приносит расписку, Берзин ставит подпись, сразу видно, по-русски писать ему все еще трудно. Прощаемся. Теперь все мои казначейские дела окончены. Я — красноармеец. Как все. И слава Богу.
Но — не повезло. 3 сентября снова вызвали в Совет: решается судьба арестованных. Это гофлектрисса Шнейдер, фрейлина Гендрикова, и камердинер Волков. И опять все то же: ни преступлений их, ни проступков никто не разбирает, они виновны своим рождением и принадлежностью к окружению казненного царя. Их расстрел поручается мне. Объясняют: «Ночью возьмешь из тюрьмы и — под предлогом отправки в другой пункт — поведешь как бы на станцию. По дороге — ассенизационные поля. Там и покончишь».
Тяжело. Все внутри протестует. Не нужна их смерть ни мне, ни революции. Убивать надо в бою. Или тех, кто вредит революции в ее тылу. Здесь же грубо и страшно материализуется накопившаяся веками классовая ненависть.
Для меня это не оправдание. Но я обязан выполнить приказ.
День длится долго, нескончаемо длится этот проклятый день. Не нахожу места, даже думать ни о чем не могу. В ту ночь, на 17 июля, мне все было понятно. Я не одобрял, но — понимал; здесь же я не понимаю ничего.
Уже осень, короток закат, и сумерки тоже коротки. Предписание в кармане гимнастерки. Полк выделяет команду — 24 человека. Одного узнал — был у баньки. Смотрит на меня с усмешкой, будто понимает, что со мной. Или знает? Таким, как он, — что кровь лить, что воду пить…
Стемнело, идем к тюрьме. Конвой выводит трех женщин — на головах платки, лиц не видно, узелки в руках. И мужчину, на него не смотрю умышленно. «Почему третья?» — «Ее тоже… на поезд».
Выходим за ворота. «Куда ведете?» — это камердинер. «На станцию», — слишком весело отвечает тот, от баньки. Они идут тесной кучкой, жмутся друг к другу. Слышны паровозные гудки, станция уже близко, приказываю свернуть вправо, на проселок, сильный запах сероводорода ударяет в ноздри, вот они, ассенизационные поля… Арестованные еще ни о чем не догадываются. Две сажени, пять… Тянуть больше нельзя. Отстаем. Команда смотрит на меня — или это кажется мне? Ведь ничего не видно. Киваю. Выстрелы. Длинные вспышки из револьверных стволов… Женщины падают, Волков бросается сквозь кустарник, напролом, они стреляют ему вслед — бесполезно…
Кто-то из них толкает меня в плечо: «Что, комиссар, тонка кишка?» — «Он только своих горазд…» — Это тот, от баньки. «Вещи куда?» — «В Совет». — «Чего не похвалишь, старшой? Все как надо…» — «А Волков?» — «Э-э, старшой, одним больше, одним меньше. Ты, главное, в Совете будешь докладывать — учти, много нас. Не подтвердим». Что ж… Расстреливать надобно в подвале. А в поле — лично у меня опыта нет.
…Время летит, как курьерский поезд. Где-то сказано, что по мере приближения к началу своему мы начинаем ощущать его бег. После сорока лет это человеку дано, Декабрь; до нового, 1919 года остается несколько дней. Пермь пропала, удержать ее нет никакой возможности. На рассвете мне и Медведеву дают ящик динамита и приказ: мост через Каму взорвать. Нельзя, чтобы белые сели на хвост Третьей армии.
Чего там — диспозиция книжная: кто не взрывал мостов перед чужими войсками! Обыкновенное дело, теперь сделаем его мы. Знакомство (считая быстрое наше время) — давнее: с дома Особого назначения в Екатеринбурге, Медведев служил в охране бывшего царя, внутри. В те дни мы с ним и слова не молвили — у него свое дело, у меня — свое. Бывало, выдаю жалованье, спрашиваю: «Денег хватает?» — «А куда?» — и равнодушно зевает.
