Анатолий Афанасьев - Против всех
Задыхаясь от сердечной аритмии, он без сил опустился в кресло.
Юноша понимал, в каком он состоянии, посочувствовал:
— Как же вы думали, доктор, расплачиваться придется по всем долгам. Рано или поздно. Даже кошка знает, чье сало съела, а уж вы-то, интеллектуал, европеец, тем более давали себе отчет во всем, когда затевали злодейство.
— Какое злодейство? О чем вы?
Егор не ответил, обернулся к Мышкину, который удобно расположился у окна.
— Все гладко прошло?
— Ну а чего, культурный человек, охотно идет на контакт. Беды еще не нюхал, но это дело поправимое.
— Какой беды? — спросил доктор.
— Ты покамест помолчи, сынок. Сейчас Егор Петрович тебе суть происходящего доступно разъяснит, а я пока инструмент приготовлю.
— Какой инструмент? — Генрих Узимович чувствовал, что заражается сумасшествием от этих двух психопатов. Молодой человек прошелся по комнате, разминая тело, — легкий, хрупкий с виду, в туго перетянутом банном халате. Казалось, двух-трех прививок хватило бы, чтобы такого угомонить, но доктор не заблуждался на сей счет. Ему никогда не добраться до него со шприцем. Сердце продолжало тикать с перебоями, взнузданное все усиливающимся, растекающимся по мышцам страхом. Он еще владел собой, но уже не в полной мере. Мокрота подбиралась к глазам. Впервые с ним такое приключилось: страх имел свойство проникшего в кровь яда и поочередно парализовал то один, то другой участок тела, краешком прихватывая мозг. Мистика, наваждение! Он заранее готов был выполнить все, что потребует от него ужасный старый ясноглазый мальчик, лишь бы выбраться невредимым из уютного, роскошного гостиничного номера, но надежда на это еле булькала в глубине подсознания. Одно стучало в мозгу: доигрался, доэкспериментировался. Предупреждали умные люди, опытные люди, желающие ему добра: не ходи в Россию, не ходи. Там цивилизованному человеку делать нечего. У этой страны звериное, первобытное нутро, которое можно выжечь разве что ядерным взрывом. Вот оно, это всепоглощающее, лишающее разума нутро и открылось ему в столь диковинном воплощении — красивый, элегантный юноша и невменяемый мужик с бельмом.
— Да что вы от меня хотите, наконец?! — вскричал он почти со стоном. — Скажите прямо. Зачем пугаете? Я ведь уже не молод.
— На расправу они все жидкие, — философски заметил Мышкин. — Сколько я их перевидал, Егорка, все одинаковые. Чуть кривая померещится, сразу маму кличут, а где она, ихняя мама-то? Небось в Мюнхене осталась несчастная фрау, все глазенки повыплакала по непутевому сыночку. Доведется ли им теперь встретиться, уж не знаю.
— Оставьте мою мать в покое! — в последний раз взбрыкнул Генрих Узимович. — Вы, холоп!
— Не ругайтесь, сударь, — сказал Егор. — В вашем положении надо держаться скромнее.
— Какое положение, объясните?!
— Положение примерно такое же, как у смертника в камере. С той разницей, что вы еще приговор не слышали. Но палач уже за дверью, увы!
— Вы не посмеете, — вскинулся Шульц-Степанков. — У вас руки коротки.
— Нет, руки нормальные, — улыбнулся Егор. — Еще как посмеем, доктор. Видите, я откровенен с вами, надеюсь, вы тоже не станете хитрить.
— Хотите получить выкуп?
Мышкин подал голос:
— Вишь как у них, у немчуры, все на деньги меряют. И нас к этому приучили — вот что обидно.
— Вы ничего толком не поняли. — Егор присел перед Генрихом Узимовичем на низенькую банкетку, его глаза мерцали яркой синью, но темный лес никуда не делся — лешаки и ведьмы толкали друг друга локтями и подмигивали Шульцу. Их непристойные гримасы особенно впечатляли на васильковом фоне. У Генриха Узимовича мелькнула утешительная мысль, что, возможно, все, что он видит, всего лишь ночной кошмар с цветным изображением.
— Я хочу дать вам шанс, — продолжал Егор. — Конечно, преступления, которые вы совершили, не имеют срока давности и за них полагается смертная казнь. Но ведь в Германии нет смертной казни, не правда ли? Там вам присудят всего каких-нибудь двадцать лет. На волю выйдете восьмидесятилетним молодцом. Хотите домой, доктор?
— Хочу, — автоматически отозвался Шульц, почувствовав вдруг свинцовую тяжесть внизу живота. Бредовый разговор с юношей-стариком действовал на него подобно старинной пытке водой, и ему никак не удавалось сбросить с себя вязкую одурь. — К тому же, за мной нет никаких преступлений.
— Это решит суд. Может быть, даже в вашей любимой Гааге. Или решим мы, сейчас и здесь. У нас выбора нет. Пристукнем вас, как куренка, распилим на мелкие кусочки и отправим в Мюнхен в багажном отделении. Вы мне верите, доктор?
— Верю, — признался Генрих Узимович. С какой-то минуты он действительно начал верить всему, что говорил молодой изувер, и это было, пожалуй, самое поразительное, потому что до сего страшного дня он не верил никому на свете, кроме себя.
— Следует ли это понимать в том смысле, что вы готовы к сотрудничеству?
— Готов, — сказал доктор.
— Мы потребуем от вас небольшой услуги, но она будет хорошо оплачена.
Егор подошел к изящному, орехового дерева пресс-бюро и вернулся с пластиковым пакетом.
— Здесь сто тысяч долларов. Это задаток. После выполнения работы получите еще столько же.
— Что я должен сделать?
— Вы полностью контролируете программу зомбирования?
— Я всего лишь исполнитель. Специалист по найму. Хакасский всем распоряжается.
Егор пропустил это замечание мимо ушей. Мерцающая улыбка исчезла с его лица. Мужик с бельмом подобрался поближе вместе с креслом и как бы подслушивал одним ухом. Генрих Узимович старался на него не смотреть. Эта смурная рожа странным образом ассоциировалась у него с кровавой посылкой в багажном отделении.
— Если вы, доктор, перестанете колоть горожанам препараты наркотической группы, погоните пустышку, сколько понадобится времени, чтобы дурь вышла?
Наконец-то Генрих Узимович понял, зачем его сюда затащили, но понимание не принесло ему облегчения.
— У вас не получится.
— Что — не получится?
— Вы хотите отобрать у Хакасского город, но это невозможно.
— Почему невозможно?
— Опыт зашел слишком далеко, между прочим, заметьте, удачный опыт, имеющий огромное значение для мировой науки.
— Объясните конкретнее.
Генрих Узимович приободрился, коснувшись знакомого академического предмета.
— У большей части поголовья начнется ломка, что сразу вызовет подозрение. Но проблема даже не в этом. Она глубже. Сейчас все подопытные существа счастливы, пребывая в животном неведении, а вы собираетесь вернуть их в прежнее, первобытное состояние. Они сами этого не захотят, взбунтуются, потребуют любимого психотропного корма. Вы видели когда-нибудь оголодавшую стаю волков? Да они весь город разнесут, придется усмирять их пулеметами. Зачем вам это нужно, не понимаю?
— Непонятливый, — пробурчал Мышкин. — Чего-то он мне не нравится. Не надул бы, Егорушка.
— Не надует. Он же не враг себе. Но мы все же немного подстрахуемся.
С этими словами положил перед Шульцем-Степанковым три листка бумаги с отпечатанным на машинке текстом. Доктор водрузил на лоб очки, внимательно прочитал. Это было заявление к генеральному прокурору Скуратову. Начиналось оно словами: «Уважаемый господин прокурор! Совесть немецкого гражданина и врача не позволяют мне молчать, поэтому довожу до вашего сведения факты чрезвычайных, на мой взгляд, преступлений против человечества…»
Далее красочно и довольно точно описывалась картина изуверских истязаний, убийств, пыток и массовой наркотизации федулинских жителей. Виновными назывались трое: Хакасский, Рашидов и Монастырский, коих автор заявления именовал не иначе, как людоедами и фашистами. Кончалось оно следующим пассажем: «…прошу считать это письмо моей явкой с повинной, искренне надеюсь на снисхождение, с глубоким уважением, профессор Мюнхенского университета Шульц-Степанков младший». Осталось только поставить подпись и число.
Генрих Узимович потянулся прочитать заявление еще раз, но Егор поторопил:
— Подписывайте, чего там. Все же ясно.
— Я не могу это подписать, — у Генриха Узимовича предательски, со слезой дрогнул голос — Это же приговор. Хакасский никогда не простит. Он не поверит, что меня заставили. А уж Рашидов не поверит тем более. Это же дикая, невежественная скотина.
— Конечно, — согласился Егор. — Они не поверят. Зато какой груз снимете с души, доктор. Не сомневайтесь, подписывайте. Для вас же будет лучше.
— Не могу. Рука онемела.
— Ну! — рыкнул сбоку Мышкин, жутко сверкнув бельмом. — Тебя что же, башмак вонючий, уговаривать, как сиротку?!
Шульц-Степанков догадался, что сейчас его начнут бить и, возможно, забьют до смерти, — и молча подписал. Поник в кресле, с таким ощущением, будто из него выкачали воздух.
Егор аккуратно сложил заявление, щелкнул замком кожаного кейса и упрятал туда бумаги.
