Вера Русанова - Пьеса для обреченных
Он не договорил. Антон Антонович положил таблетку под язык, запрокинул голову на спинку кресла и неожиданно расхохотался.
— Нет, не буду! Конечно же не буду! — Из его горла вырывались какие-то странные полувсхлипы-полустоны. — Да! И «Провинциалка», и «Последнее лето» написаны Бирюковым, но если вы, молодые люди, считаете это мотивом для убийства, то глубоко заблуждаетесь! Есть нотариально заверенные договора, согласно которым Вадим Петрович добровольно отказывается от всех прав на данные произведения и получает соответствующее вознаграждение… Это очень широко распространенная практика, и если б за это начали убивать, то, поверьте, ряды творческой интеллигенции изрядно поредели бы! Он добровольно продавал мне свои пьесы, потому что никогда не пробился бы с ними сам. А у меня уже было имя.
И-мя!
— То есть как договора? — пробормотала я, убирая руку с деревянных перил.
— А так! Очень просто! На те же прилавки с детективами посмотрите: фамилия одна, а романов — сто! Есть имя, которое пользуется спросом и которое покупается. Таков закон и ничего тут не попишешь! Но между прочим славу свою я заработал себе сам, своим умом и талантом, и только потом уже время от времени стал пользоваться услугами господ типа Бирюкова! И главное, это — не тайна!
Поверьте мне, не тайна! Об этом не кричат на каждом углу, но те, кому надо знать, знают!
Леха неопределенно вздохнул, помотал стриженой головой и сел на пол, свесив руки с коленей.
— Но зачем тогда вы к нему приходили? — Взгляд его все еще был внимательным и подозрительным.
— За новой пьесой, — тихо проговорил Москвин. Он уже не постанывал и не всхлипывал, и только щеки его по-прежнему дрябло тряслись. — Он должен был закончить новую пьесу. Была предварительная договоренность. Я на нее рассчитывал. А Бирюков куда-то пропал.
— И чем же закончился ваш визит?
Я перевела взгляд с Антона Антоновича на Леху и вдруг поняла: он хочет узнать про салфетку! Если Москвин — не убийца, а тот человек, который пытался спасти смертельно раненного Бирюкова, то конечно же скажет про салфетку, вытащенную из ящика. Если не скажет, всем его клятвам и уверениям — грош цена!
— Я долго звонил. Потом стучал… — Антон Антонович говорил тихо и безжизненно. — Потом случайно чуть сильнее толкнул дверь. Она оказалась незаперта. Не надо было входить! Я как чувствовал, что не надо, — но вошел… А он лежал в комнате… Мертвый. Весь в крови… Там был нож и возле раны какая-то окровавленная тряпка… И запах этот…
Мне захотелось потрясение заорать: «Что-о-о!» — но вместо этого из моего горла вырвался какой-то жалкий, невразумительный писк. Леха же взглянул на меня с искренним сочувствием.
— Не место преступления, а проходной двор какой-то! — печально заметил он, и его слова со стопроцентной точностью выразили мои мысли.
Когда шок прошел и способность говорить вернулась ко мне хотя бы частично, я первым делом спросила:
— Антон Антонович, а вы уверены, что тогда он уже был мертв? И сколько, по-вашему, времени прошло с момента смерти?
— Ну вот! Уже Антон Антонович! — Маститый драматург, выглядящий сейчас более чем жалко, попытался усмехнуться. — А как лопатой по спине — так без имени-отчества! Мертв он был. Мертв! А сколько времени прошло, это уж в вашей милиции должны разбираться.
— Мы не из милиции, — уронил Леха, поднимаюсь с пола и отряхивая джинсы.
— Не из милиции?! Но тогда какое же отношение вы имеете…
— По идее, никакого!
— Никакого, — вставила я, окончательно отлепляясь от перил. — Если не считать того, что я, по милости некоторых субъектов, считала Вадима Петровича мертвым еще тогда, когда он был жив…
Спустя три часа мы все еще сидели в гостиной и пили рябиновую настойку из маленьких рюмок с тонюсенькими ножками. Для человека, которого совсем недавно огрели лопатой по спине, Антон Антонович демонстрировал просто чудеса гостеприимства. Он уже немного оклемался, и лицо его приобрело налет прежней вальяжности. Но глаза оставались все такими же затравленными и тревожными.
Больше всего Москвина, понятно, волновал тот факт, что его видела соседка и он, хотя и ужасался вслух варварскими методами Бородина, не мог скрыть радостной надежды на то, что тело никогда не найдут.
— Мне не нужен скандал, — говорил он, поглядывая сквозь тонкое стекло рюмки на огонь, пляшущий в камине. — Мне совершенно не нужен скандал. Видит Бог, я неплохо относился к Вадиму, и мне жаль, что его нет, но… Он, по сути, был одиноким, никому не нужным человеком. Смерть его, конечно, ужасна, но он уже умер — все! Кончено! Совершенно бессмысленно и жестоко было бы портить из-за этого жизнь ни в чем не повинным людям.
— Он как будто предчувствовал, что его тело не найдут и не похоронят, когда готовился ко всей этой мистификации с «Гамлетом», — бормотала я слегка заплетающимся языком — легкий поначалу хмель становился тягучим и липким, точно патока.
— «Его кончина, тайна похорон, где меч и герб костей не осеняли…», — печально подхватил Москвин.
Леха же пил настойку молча, изредка переводя печально-насмешливый взгляд с меня на побитого драматурга.
Вообще, эта история с «Гамлетом», рассказанная мной сбивчиво и не по порядку, произвела на Антона Антоновича едва ли не большее впечатление, чем сама смерть Бирюкова.
— Красиво! — заметил он еще тогда, когда я вкратце обрисовала ситуацию.
— Не очень порядочно, не очень этично, но, черт возьми, красиво!..
Повторите-ка, пожалуйста, еще раз этот момент с Розенкранцем и Гильденстерном!
Приходилось повторять, погрязая при этом в ненужных подробностях и весьма переменчивых чувствах по отношению то ли к Гильденстерну, то ли к Розенкранцу, а проще говоря, к напарничку Лехе, сидящему поодаль и пытающемуся делать вид, будто все это его не касается.
— Значит, Розенкранц и Гильденстерн были казнены, как и полагается, за то, что пытались найти свой интерес «меж выпадов и пламенных клинков могучих недругов»? Что ж, отлично, отлично! Хотя и не люблю я, честно говоря, всю эту современную мафиозную тематику… А с Офелией?
— И с Офелией все как полагается. «Утонула» в веночке и ночной сорочке.
Перед этим предусмотрительно «сошла с ума», о чем мне с таинственным видом поведали в районном психоневрологическом диспансере. Причем «обезумела» на почве несчастной любви все к тому же Вадиму Петровичу… Нет! Там все было очень лихо закручено — не подкопаешься! Везде свои люди, начиная с психушки и заканчивая моргом…
Каминные изразцы переливались ало-золотыми отблесками. Огонь казался загадочным и манящим, как волшебный цветок.
— А вот с Офелией ваш… как его?.. Олег Иванович?.. не дотянул немного, — сокрушался тоже опьяневший и раскрасневшийся Москвин. — И это, к сожалению, выдает в нем дилетанта… Какая могла быть линия! Какой драматургический замысел! Офелия — любовница собственного отца! Именно поэтому ее так ранит его смерть: осознание греха инцеста, один любовник, закалывающий другого… Но нет, линия брошена, тема провисла, замысел не дотянут…
«Господи! — думала я, слушая его приятно хрипловатый голос. — О чем мы говорим? Какой замысел, линия, драматургия?.. О чем мы, вообще, говорим, когда вся эта нелепая игра закончилась, а труп Бирюкова остался!»
Однако Антон. Антонович не унимался и снова тормошил меня, требуя рассказать теперь уже об актерах.
— Ах, как это хорошо! — Слова срывались с его губ весомо и по-дикторски четко. — Актеры! «Столичные трагики…» "Можете вы сыграть «Убийство Гонзаго»?.. И они играют!
— Они играют уже «Мышеловку» — «Убийство .Гонзаго», дополненное специальными стихами, написанными Гамлетом.
— Пьеса в пьесе, как матрешка в матрешке… Да, конечно… А все-таки мне кажется, что ваш Бородин все равно воображал себя Гамлетом, что бы он там ни говорил о намерении всего лишь показать вам неотвратимость кары. Ведь все же складывается, правда?
— Правда, — соглашалась я и уже с тоской взирала на золотистые остатки рябиновой настойки, плещущиеся на дне бутылки. Похоже, Москвин был твердо намерен приговорить сей напиток сегодня. Впервые после того дня, когда Антон Антонович увидел мертвого Бирюкова, он мог немного расслабиться и поговорить с людьми, связанными с ним . обшей страшной тайной.
«Сладостную негу» разрушил, как ни странно, Леха. Встал с кресла, посмотрел на часы и специально для меня громко сообщил, что некоторым еще предстоит добираться до Люберец.
— Бросьте, бросьте! — тут же замахал обеими руками Москвин. — Никуда вы сегодня не поедете. В доме множество комнат. Переночуете. Или вы все еще опасаетесь, что я — убийца?
Я уже ничего не опасалась и хотела только одного — спать. Напарничек попытался было вселить в меня заряд бодрости, подергав за уши и пощелкав по носу. Но все было бессмысленно.
— А может, и правда останемся? — канючила я. — Тебя что, мама потеряет? Или жена? Я не могу никуда ехать — усну по дороге.
