Леопольд Тирманд - Злой
Именно тогда Марта и Зенон услышали страшный, полный отчаяния крик, вой человека, от которого у обоих замерли сердца.
— А-а-а-а-рх-х-х!.. — хрипело в руинах огромного костёла.
Они подбежали к ступеням портала. Зенон уже поставил ногу на ступеньку, но Марта тревожно шепнула:
— Нет! Прошу тебя, Зенон, не надо…
Крик не повторился. Зенон не был трусом, но уже минутой позже почувствовал признательность к Марте. Она думает о нём!
— Какие-то счёты хозяев Чернякова! — сказал он с усмешкой.
Снимая ногу со ступеньки, Зенон зацепился за что-то мягкое. Наклонился. Это была клетчатая, набитая газетами, велосипедная шапочка.
— Смотри, я же говорил, — с гордостью сказал Зенон: он угадал!
Марта смотрела на шапку широко раскрытыми глазами. На какую-то долю секунды ей показалось: она что-то понимает!
2
— Куба! Ку-ба-а!
Колянко выглянул в коридор. На лестнице что-то пронеслось, как горная лавина.
— Куба-а-а! Где он, этот…
В конце коридора появился какой-то шар, быстро растущий на глазах. За несколько метров от Колянко он притормозил. Перед журналистом стоял улыбающийся Кубусь.
— Я здесь, пан редактор. В чём дело?
Колянко втащил его в комнату и запер дверь.
— Ты, пацан сопливый, — проговорил он с горьким упрёком.
Кубусь выпрямился.
— Не буду, пан редактор, — пообещал он, на всякий случай отступая, — клянусь самой чистой и невинной любовью, которую питаю к вам в сердце своём. Больше не буду! Но что случилось?
— Мальчик, — сказал Колянко сладким голосом, — мальчик, садись. Смотри, я взлелеял тебя на собственной широкой и волосатой груди. Ещё малолетним мальчишкой ты беззаботно играл под моим могущественным покровительством, своевольно резвясь среди новинок в промтоварных магазинах, прогулок по столице и сообщений о новых трамвайных линиях и ранних овощах в овощных лавках. И что же!? Так ты меня благодаришь? Вот она, твоя любовь к тому, кто вскормил тебя плодами с дерева познания добра и зла!
На круглом веснушчатом лице двадцатидвухлетнего Кубуся отразились боль и растерянность. Судя по всему, он был глубоко тронут.
— Пан редактор, — воскликнул он, — не говорите так, прошу вас! Нельзя так! Вы же знаете, что я, как скала, как утёс, возле вас, пан редактор. Вы всегда можете доверчиво опереться на меня своим утомлённым телом. Ради вас я готов на всё, на самую большую жертву, готов… пусть будет, что будет!.. готов немедля сбегать за сигаретами и даже, — здесь Кубусь закрыл ладонью глаза и с выражением муки на лице повесил голову, — даже принести чай!
— Умолкни, — преодолевая явную взволнованность, прикрикнул на него Колянко. — Дай мне опомниться. Хорошо, хорошо, не буду больше мучить такую жалкую личность, как ты. Читал сегодняшнее «Жице»?
— Нет, — беззаботно ответил Кубусь, — не читал. Я не привык спозаранку читать бездарные страницы нашего конкурента. В этот час я читаю только то, что сам вчера написал. А вообще, — в голосе Кубуся зазвенело презрение, — удивляюсь я вам, пан, что вы, такой интеллигентный человек, тратите утреннее время на чтение этой… газеты.
— Закрой рот! — оборвал его Колянко. — Вот, читай!
Он подал Кубусю полосы утренней газеты «Жице Варшавы». Кубусь с демонстративным отвращением взял газету двумя пальцами, но по мере того, как он пробегал глазами небольшую заметку, обведённую красным карандашом, лицо его удлинялось, из круглого стало овальным, из овального — совсем вытянутым и крайне озабоченным.
— Ну… что скажешь? — взялся за бока Колянко, бросив на Кубуса издевательский взгляд. — Ас репортажа газеты «Экспресс вечорни», репортёр-искра, репортёр-привидение, человек, для которого не существует закрытых дверей, журналист, в левом кармане которого бьётся пульс Варшавы… Глаза, уши и моментальная фотография столицы… Одним словом, Куба Вирус! И вот этот Кубусь Вирус узнаёт о чём-то из крошечной заметки в пятой колонке «Жице»! Хе-хе-хе!
Этот смех прозвучал в ушах Кубуся, как похоронный звон. А ясный мартовский день внезапно померк, затянулся траурной дымкой. Он опустил руку с газетой, как человек, поражённый в самое сердце, склонил голову. И вдруг вскочил, словно ошпаренный.
— Пан редактор! Клянусь вишнёвыми устами новенькой брюнетки из отдела торговли, той, что нравится нам обоим, они не могли получить эти сведения в скорой помощи! Скорая помощь у меня обеспечена железно, и не может быть, чтобы этот… — Тут Кубусь добавил слово, которое совершенно дискредитировало упомянутую особу, — чтобы этот… не сообщил мне о чём-либо таком. Не знаю, но… пусть я буду последним негодяем, а не Вирусом, если в течение двух часов мы не будем иметь…
— Спокойно, сморкач, — Колянко принял менторский тон, — читай внимательно, ты, репортёрская амёба, а уже потом отправляйся на охоту. Ты же видишь, что тут не сказано, ни когда это случилось, ни кто оказал помощь потерпевшему. Не пишут, забрали его в больницу или в милиции ведётся следствие. Ничего, кроме того, что пострадавшего нашли в развалинах костёла, поблизости от Лазенковской улицы. И всё. Тебе придётся обратиться к коллегам из «Жице Варшавы», если хочешь о чём-то узнать.
— Что? Туда? Никогда! — драматически воскликнул Кубусь. — Нога моя не ступит до конца моих дней к этим… пчеловодам. Разве что мне будут причитаться с них деньги, — добавил он тише, в сторону. — А вы, пан редактор, слишком быстро утратили веру в меня!
С этими словами Он исчез, словно вытянутый из комнаты невидимым пылесосом.
«Почему пчеловоды? — удивился Колянко. — Опять тайна цветистого стиля Кубуся Вируса. Но я даже не успел дать ему этого Киша», — подумал он, вынимая из ящика стола только что купленную книжечку. Если сердце Эдвина Колянко и переполняли сейчас тёплые чувства к кому-то, то этим человеком был только Кубусь Вирус.
Когда семь лет назад в редакции появился пятнадцатилетний парень с посиневшими от холода губами, в одежде, сшитой из одеял для американских военнослужащих, Колянко сразу же им заинтересовался. Его самого удивлял этот интерес. Варшава переживала тогда полные трудностей первые зимы восстановления, зимы разбитого войной города. Столица пробивалась сквозь эти зимы, словно сквозь сокрушительный огонь великой битвы за жизнь.
Колянко сразу же увидел в глазах Кубуся какую-то искру, и это пробудило в нём тёплое чувство жалости. Парень был сиротой, потерял родителей во время войны. Где-то на Западных землях жили какие-то родственники. Но семья не была для Кубуся главным, на первом месте у него стояла Варшава. Трудно сказать, как формировалось это чувство в жизни пятнадцатилетнего мальчика, но несомненным фактом было то что Кубусь решил совсем не выезжать из Варшавы. Поклялся, что здесь его место, его сердце, его будущее. И остался. Зацепился за редакцию только что основанной газеты «Экспресс вечорни», бегал с разными поручениями: за клише в типографию, за оттисками, за сигаретами, булками и пивом. Со временем он стал необходимой принадлежностью редакции. Все его любили; большинство — за то, что не доставлял никому хлопот, был ловким, умелым, остроумным, деятельным — поистине дитя «Экспресса». Никогда он не надоедал, ни от кого ничего не требовал, всегда был готов оказать кому-то услугу и, что важнее всего, никого не обременял заботой о себе. Никто не задумывался над тем, спит ли Куба и где, ест ли Куба и что именно. На тёплую заботливую дружбу — такую, в которой нуждался Кубусь, ни у кого не оставалось времени. Ни у кого, кроме Колянко. Возможно, всё бы и закончилось смутной симпатией и доброжелательностью, если бы не Кубусь Неизвестно почему, парень очень полюбил Колянко. Сначала просто так, без всяких оснований — это другие журналисты приносили ему тёплые носки, банки консервов со свиным гуляшом, дарили билеты в кинотеатры и на матчи. Но Колянко с ним разговаривал. Каждую свободную минуту Куба проводил возле письменного стола Колянко; незаметно прокрадывался в комнату, где тот работал, жадно ожидая минуты, когда шумная, наполненная телефонными звонками и стуком пишущих машинок комната пустела и в ней воцарялась тишина.
Как-то, во время одного из бесконечных разговоров, глядя на раскрасневшиеся щёки и быстрые карие глаза Кубуся, Колянко неожиданно увидел в этих глазах нечто большее, чем забавную ловкую наглость и босяцкую сообразительность: под всем наносным, приобретённым в результате горького опыта и возможности убедиться в ничтожности и низости всего мира, скрывался светлый и пылкий юношеский энтузиазм. Где-то на дне этих глаз робко поблёскивали потаённые залежи честности, дружелюбия, душевной стойкости.
В тот день Колянко пошёл в книжный магазин и купил несколько книг; среди них были Прус и Джек Лондон, Жеромский и Диккенс. Дальше события развивались в ошеломляющем темпе, хотя и без особой помпы. Никто в редакции даже не знал, когда Кубусь сдал на аттестат зрелости и начал работать репортёром в отделе городской жизни. Никто, кроме Колянко. Прежде чем кто-то успел разобраться в том, что произошло, Кубусь стал завоёвывать славу.
