Анатолий Афанасьев - Ярость жертвы
Через Москву, начиная с Гагаринской площади, продвигался по шажку в час, как сквозь предбанник адовой печи, но поспел в срок. Только припарковался и подошел к парадному крыльцу, увидел Катю, спешащую от площади Восстания. Длинное, до щиколоток, платье в пестрых цветах крутилось, развевалось на ней, как у манекенщицы на подиуме: она не шла, а стремительно парила над тротуаром. Приблизилась — личико умытое, светлое, радостное, почти без косметики.
— Здравствуйте, я не опоздала?
— Ты очень красивая девушка, — задумчиво сказал я. — Ночью-то я не разглядел.
Вспыхнула, но не смутилась:
— Комплиментик, да?
— Мы не гусары, комплиментикам не обучены. Что видим, то говорим. Ты похожа на Стефанию Сан-дрелли, когда та еще была молодая.
— А вы, Саша, похожи на очень коварного человека.
— С чего ты взяла?
— Вы все так говорите, чтобы поразить воображение. Чтобы растревожить.
— Бог с тобой, Катя! Чем это я могу поразить воображение такой девушки, как ты?
— Добротой, — сказала она.
Я повел Катю вниз, в ресторан, слегка придерживая за гибкую талию. От прикосновений к ней меня било током. Вообще происходила какая-то чертовщина, я чувствовал, что влипаю во что-то ненужное, давно пережитое. Похоже, не я ей опасен, а она, ночная путешественница, ловко ловит меня на крючок и уже невзначай зацепила за губу. Ее серьезный, низкий голос, минуя смысл слов, завораживал меня, и я катастрофически, мгновенно поглупел. В зал вошел уже игривым юношей с веселой дурнинкой в башке. «Чего там, — думал сосредоточенно, — сейчас напою, отвезу к себе, потрахаемся от души, а там разберемся, кто добрый, кто злой!»
Уселись за свободный столик у стены, вдали от людей, и тут же подковылял Мюрат Шалвович, метрдотель, злачная душа этого дома. Подсел на минутку покалякать — особый знак внимания к постоянным клиентам.
Мюрат Шалвович ждал, когда я представлю его даме, поэтому не смотрел в ее сторону, потом все же посмотрел — и долго не мог оторваться. Щелкнул в воздухе пальцами, и мгновенно подлетевший незнакомый официант поставил на стол вазочку с тремя пунцовыми розами. Мюрат Шалвович заметил церемонно:
— Именно вам к лицу божественный оттенок догорающего заката, дорогая сеньорита.
— Как приятно в этом очумевшем городе услышать интеллигентную речь.
Мюрат Шалвович, кряхтя, поднялся:
— Приятного аппетита. Поздравляю вас, Саша!
— Угу, — сказал я.
Когда он отошел, я углубился в меню, хотя знал его наизусть. Оно никогда не менялось.
— Саша, вы чем-то недовольны? Я что-нибудь не так делаю? — Ее глаза сияли призрачным каминным огнем.
— У тебя нет ощущения, что мы уже бывали здесь?
— Вы-то бывали, я уж вижу. Но я здесь впервые. Мне очень нравится. Все так по-домашнему.
Я почувствовал, что следует поскорее выпить. На ужин заказал телячьи отбивные, салат и рыбное ассорти. Катя начала читать меню и ужаснулась:
— Саша, тут же совершенно дикие цены!
— А где теперь не дикие?
— Но не до такой же степени. Смотрите, обыкновенный бульон — восемь тысяч. Ой! Кофе — пять тысяч! Да что же это такое?! Кто же сюда ходит? Одни миллионеры? Да мне кусок в горло не полезет.
— Полезет. Плачу-то я.
Убийственный аргумент подействовал слабо, и еще долго косилась она на нарядный, в глянцевой обложке прейскурант, пока я не переложил его на соседний столик. Официант подал графинчик коньяку и бутылку «Саперави». От шампанского Катя отказалась. Я никак не мог понять, придуривается она или действительно с деревенской непосредственностью переживает за мой кошелек.
— За что выпьем, Катя?
— Наверно, за знакомство?
— Хороший тост.
Мы выпили, глядя друг другу в глаза, и это была святая минута — чистая и простая. Дальше пошло еще лучше. Мы так много смеялись за ужином, что я охрип. Она была чудесной собеседницей, потому что большей частью молчала, но по ее разгорающемуся взгляду было видно, с каким удовольствием впитывает она мои умные, затейливые речи, но пила она, к сожалению, мало и только красное вино. Я же заглатывал крючок все глубже, как жадный окунь.
Весь вечер у меня было праздничное настроение, хотя его немного подпортило появление в зале Леонтия Загоскина, местного алкаша-интеллектуала. Он тут пил и гулял много лет подряд, ничуть не меняясь внешне — бородатый, нечесаный, грузный, темнокожий, — и лишь с годами все больше стал походить на хлопотливого домового. По натуре Леонтий безвреден, но приемлем только в небольших дозах и в уместных обстоятельствах. Однако урезонивать его бесполезно. Где увидел знакомца, там и прилип.
— Привет, соколики! Как она, ничего?
— Отлично, Леонтий! Выпьешь рюмочку?
Леонтий, естественно, не отказался — и это был лучший способ его спровадить. Вообще-то по-настоящему он редко надирается, хотя всегда выглядит как бы под балдой. Жирный, без возраста, опрокинул рюмку в рот, как в заросший мохом колодец. Катя смотрела на него с оторопью, и Леонтий многозначительно ей подмигнул. Впрочем, по женщинам он тоже был, как известно, не ходок. Жил напряженной духовной жизнью человека, воскресшего после оплошного захоронения. Обернулся ко мне:
— Ну что, соколик, как тебе при капитализме?
— Очень нравится.
— Чем промышляешь, если не секрет?
— Ворую потихоньку, как и все.
Леонтий огорчился:
— Выходит, продался хамам? Небось ляпаешь им фазенды?
— Угадал, брат.
— И не стыдно?
— Стыдно, но жрать-то охота.
По угрюмому лику Леонтия скользнула горькая тень вечности. Он искал слова, чтобы поточнее определить мою вину перед человечеством. Я ему косвенно помог:
— Гунны приходят и уходят, дома остаются людям. Так было всегда.
— Но тебе не только жрать охота, да? Тебе и девок охота по ресторанам водить.
— Еще бы!
Кате со стороны могло показаться, что мы ссоримся, но это было не так. Если Леонтию не дать высказаться, он не отвяжется.
— Самое большое заблуждение так называемых интеллигентиков, — пояснил он не столько мне, сколько Кате, — они считают себя хитрее всех. Любую свою подлость оправдывают насущной необходимостью. И врут-то в первую очередь себе самим, а с толку сбивают народ. Я вам так скажу, девушка, а уж вы поверьте: русская интеллигенция — самое волчье племя, на ней столько вины, что адом не искупить. При этом, заметьте, поразительная вещь: всегда они правы, всегда радеют о ближнем. Ваш-то, Саня-то Каменков, еще не самый поганый, он хоть без маски… — Протянул руку над столом, как бы благословляя, и вдруг грозно рыкнул: — Палачам пособляешь, Саня! Дьяволу куришь фимиам!
Катя выпрямилась и запылала, как свечка, я же смиренно кивнул:
— Понял тебя, Леонтий. Завтра с утра выхожу на баррикады.
Довольный произведенным на девушку эффектом, вечный ресторанный вития поднялся, дружески похлопал меня по плечу:
— Зубоскалишь, Саня? Ну-ну. Встретимся на Страшном суде.
С тем и удалился.
— Кто это? — спросила Катя очарованно.
— Мелкий провокатор. Но мы с тобой ему не по зубам. Испугалась, что ли?
— Я думала, он тебя ударит.
Ее первое «ты» прозвучало как свирель пастушка.
— Что ты, он совершенно безобидный. Подкармливается в органах, но сейчас какой от него прок. Вот и заметался. Без работы боится остаться.
И напрасно. Скоро у него будет еще больше работы, чем раньше.
По ее глазам я видел, ничего не поняла, и слава богу. К этому времени я уже окончательно решил, что увезу ее домой и не выпущу до утра. Свои намерения не стал скрывать:
— Допивай кофе — и поехали. А то опоздаем.
— Куда опоздаем? У тебя какие-то дела?
— Поедем, пока горячую воду не отключили.
— Почему ее должны отключить?
Это было согласие.
— Объявление повесили, с какого-то числа отключат, но я не помню с какого.
Катя посмотрела на меня то ли с уважением, то ли с состраданием:
— Ты правда хочешь, чтобы я к тебе поехала?
— Тебя что-нибудь смущает?
Ее взгляд потемнел и увлажнился.
— Ну чего ты, Кать! Не хочешь — не надо. Мне самому спешка не по душе. Я всегда как мечтал: ухаживаешь за девушкой год, два, три — цветы, театры, художественные выставки, а потом раз — и поцеловал невзначай в подъезде.
— Не надо нервничать, — сказала Катя. — Мы обязательно поедем к тебе.
Неподалеку от дома я тормознул у освещенной витрины какого-то коммерческого шалмана.
— Посиди, куплю чего-нибудь выпить.
Я купил бутылку коньяку, бутылку венгерского шампанского (нашего не было) и коробку конфет.
В квартиру проникли незаметно. Я любил свой дом, утонувший в глубине просторного зеленого двора, построенный еще в ту пору, когда Черемушки считались глухой окраиной. Девятиэтажка, сляпанная немудрено, но прочно, не имела поблизости осмысленного архитектурного продолжения и потому напоминала каменного путника, присевшего отдохнуть в городских трущобах.
