Станислав Родионов - Долгое дело
— Она ж тебе отказала не потому, что ты плохой, а что ты для неё слишком хорош, — улыбнулся Рябинин фальшивой печали инспектора.
— Опять домашнее одиночество, — вздохнул Петельников.
И промелькнуло, исчезая…
…Личность всегда одинока, потому что ей нужно отыскать тоже личность…
— Приходи к нам, — медленно сказал Рябинин, который обычно частил.
Инспектор повёл взгляд в его сторону, но этот взгляд, неспешный и вроде бы незрячий, так и не встретился со взглядом Рябинина, убежав куда-то на пол, под тумбы стола. И от туда, от тумб стола, Петельников взметнул громадный полиэтиленовый свёрток и бережно опустил перед Рябининым:
— Передай Лиде, одни боровики.
— Только с условием, что придёшь их есть.
— А был бы женат… Разве бы отдал?
— Вадим, чтобы жениться…
— Знаю-знаю, нужна любовь.
— Дело даже и не в любви. В нашей жизни есть такие прекрасные и, я бы сказал, основополагающие поступки, которые делать надо только единожды. Написать только одну книгу, построить только один дом, вырастить только один сад, любить только одну женщину, воспитать только одного ребёнка…
— Ага, скажи это многодетной матери или директору домостроительного комбината.
— И ты бы на ней не женился, потому что не любил.
— Я бы на ней женился, потому что никого не люблю.
— Да, ты никого не любишь.
— Никого, — подтвердил инспектор. — Но откуда знать ему, что она любит мухомора.
Его взгляд опять лёг было на пол, но теперь, не найдя там пакета с грибами, поднялся на окно и ушёл в небесный простор. Возможно, Рябинин попытался бы его перехватить, но запах лесной земли, сосновых иголок и детства перехватил ему дыхание — запах, который нашёл щёлочку в полиэтилене, чтобы перехватить дыхание. Когда же они с Лидой пойдут в лес?.. Когда отпуска?.. Наконец, когда же на пенсию?
И промелькнуло, исчезая…
…Личность на пенсию не уходит — на пенсию уходит должность…
— Вадим, а в чём, по-твоему, есть смысл жизни? — спросил вдруг Рябинин, задетый чем-то промелькнувшим.
Инспектор вроде бы удивился: тому ли, что Рябинин этого не знает, тому ли, что Рябинин спросил его только теперь.
— Смысл жизни? Быть всегда молодым.
Рябинин ждал чего-то другого, поэтому отозвался не сразу:
— А быть молодым… для чего?
— Сколько я себя помню мне всегда хотелось всё переделать по-своему.
— Причём тут молодость?
— Молодость кончается тогда, когда пропадает желание переделать мир.
— А если такого желания и не было?
— Тогда не было и молодости.
Из дневника следователя.
В часы радости, в тихие сокровенные минуты внезапно и беспричинно сожмётся отчего-то сердце, как от ночного стука в форточку. Это — время, это оно стукнет в него своей вечной рукой, намекая, мол, радуйся, но знай, что я иду и ничто мне не помешает. Поэтому живи и радуйся…
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Серебряная ложечка, Иринкина личная вещь, упала на кухонный пол с коротким обиженным звоном.
— Весь день из рук всё валится. — Лида повернулась к Рябинину, удивлённым видом требуя ответа.
— Устала?
— Нет, плохая примета…
Рябинин улыбнулся, принимаясь за чай. Может быть на работе, в пути, в своих следственных перипетиях — там, где подспудно и всегда что-то таилось, — он ещё мог бы прислушаться к примете. Но тут, в родных стенах, перед чашкой цейлонского чая, рядом с Лидой, разбиравшей у раковины петельниковские грибы, его одолела уютная истома, которая прочной бронёй закрывала от всех примет мира.
— Вот слышишь? — встрепенулась Лида.
— Что?
— Крышка на чайнике звякнула…
— Неплотно закрыта.
— Нет, это домовой ворохобится.
— С чего это он?
— Его томит предчувствие.
— Лида, ты серьёзно?
— Да. — Она бросила грибы, одёрнула свой кокетливый фартучек и подсела к нему. — Домовой есть в каждой семье.
— С рожками?
— Не с рожками, а тайный дух семьи. Домочадцы его не видят, но знают, что он есть. Он хранит семью, придаёт ей какое-то своеобразие, привязывает всех друг к другу…
— Как же уходят из семьи?
— А многие ли из них стали счастливыми? Своего домового потеряли, чужой может и не принять, а у одиночек домовых нет.
— Эти бы сведения вывесить во всех дворцах бракосочетаний…
— Неплохо бы, — согласилась Лида, возвращаясь к грибам.
Её домовой Рябинина устраивал — без рожек. Возможно, он и был, потому что в командировках, в этих тоскливых отлучках, в тяжёлые или ночные часы Рябинин чувствовал его комолое прикосновение к своей груди.
И промелькнуло, исчезая…
…Тоска по родине зовётся ностальгией. А тоска по дому?..
— Наш домовой, наверное, живёт в холодильнике. Вчера там всю ночь кто-то фырчал.
— В холоде он не может. А фырчала банка сока.
— Теперь, Лида, вместо домовых телевизоры.
— Да? А вот я знаю геологов, мужа и жену, которые вместе уезжают в поле и вместе приезжают. И каждый раз видят, что мебель у них переставлена.
— Может быть, кошка? — предположил Рябинин.
Лида не ответила — она считала грибы:
— Шестнадцать беленьких. И Вадим не был бы Вадимом, если бы не пошутил. Одна сыроежка и один мухомор.
— Это символы.
— Какие символы? О, к мухомору привязана записка…
— Тебе?
— Не знаю…
Понравилась грибу-боровику
Сыроежка из густого бора.
Но откуда знать ему,
Что она любит мухомора.
Лида опустила руки.
— Этот стишок означает, что дьяволёнка у Вадима не будет, — объяснил Рябинин.
— Какого дьяволёнка?
— Ну, этого, домового.
— Ничего не понимаю…
— Пленникова ему отказала.
— Да?
Лида опять подсела к столу, оглядывая Рябинина испуганным взглядом, словно он был этой самой Пленниковой.
— Она ему отомстила…
— За что?
— За то, что хотел жениться из жалости.
— Ну уж…
— Серёжа, он расстроился?
— Старший инспектор Петельников-то?
— Конечно, расстроился. Он же гордый.
— По-моему, ты больше расстроилась, — хихикнул Рябинин, хотя не собирался этого говорить и тем более не собирался хихикать; это домовой его боднул, кому ж ещё.
Но Лида на эту проделку домового внимания не обратила.
— Жаль мне его…
— Ты же сама возмущалась этой женитьбой.
— Он ни в кого не сможет влюбиться.
— Ещё влюбится не раз.
— Нет.
— Откуда ты знаешь?
— Чувствую…
Рябинин оторвал взгляд от чашки, на которую смотрел с вдруг прилившим интересом и начал поднимать голову. Поднимать голову… Её ведь вскидывают разом, в долю секунды, когда хотят видеть.
И промелькнуло, исчезая…
…Бывает страшно глянуть в бездну, в пучину, в будущее, в подлую душу… А в родное лицо?..
Чего-то испугавшись — того, что промелькнуло? — взгляд свой Рябинин так и не поднял. И, как бы отстраняя от своего сознания то, чего он испугался, Рябинин неуклюже повёл локтем. Задетая вазочка рассыпала конфеты по столу радостным веером.
— Серёжка!
— Нечаянно…
— Да? Я же видела, как ты пнул локтем.
— Это не я.
— А кто же?
— Этот… Надомник.
— Кто?
— Ну, домушник…
— Боже, да ты у меня глупый.
Тогда он смело оглядел её всю каким-то окоёмным взглядом. И белый свет померк — приятная тьма, пахнувшая лесом и грибами, легла на очки. Он зарыл в фартук лицо, втягивая его запах, запах кофточки и запах её тела. Она уместилась на коленях вся, — она везде умещалась. Тишина — откуда бы вдруг? — легла за стены и за тёмное осеннее окно. Это он, домовой, приглушил соседей и уличный шум ради их сокровенной минуты…
— Так мы сидели перед первой разлукой, — шёпотом сказала Лида.
Они так сидели на раскладушке перед его собранным рюкзаком. Они тогда сидели не дыша, чтобы не вспугнуть оставшиеся минуты, — им казалось, что в тишине время идёт медленнее. И оно остановилось… Когда же он приехал на вокзал, то от его поезда не осталось даже провожающих.
— А твоё первое письмо я знаю наизусть, — шепнула Лида.
Он помнил, как писал это первое письмо. Горка скомканных листков с одной фразой, которая никак не удавалась. Я скучаю по вас… Я скучаю без вас… Я скучаю из-за вас… И даже, кажется, я скучаю по поводу вас.
— А твой сладкий вечер, — улыбнулась она ему в ухо.
Он ждал Лиду на скамеечке у её дома. С цветами и десятью пирожными. Но она не пришла, заночевав у подруги. После двенадцати ночи он стал нервно и мстительно поедать свои пирожные. Пальцы слиплись, внутри всё слиплось, хотелось воды, цветы перемазались кремом… Он съел восемь штук. Это был самый сладкий вечер в его жизни.
