Анатоль Имерманис - «Тобаго» меняет курс. Три дня в Криспорте. «24-25» не возвращается
Мара не слушает. Впечатление такое, будто она издали заметила нечто очень важное.
Мара подходит к таксомотору и открывает заднюю дверцу. Да, сомнений нет, на сиденье лежит маленькая улыбающаяся головка из слоновой кости. Та самая!..
Мара в замешательстве. Затем она хватает головку. Григаст оборачивается.
— Что вы там делаете?
— Ничего. — Мара вымучивает улыбку и крепче сжимает в кулаке свою находку.
Григаст хочет что-то сказать, но передумывает. Ведь это дело — своего рода проверка и Мары тоже.
* * *«Внимание! Внимание! К городу приближается ураган! Граждане, не выпускайте детей из дома! Тщательно закрывайте двери и окна!» — слышится в соседней комнате голос диктора.
Ветер распахивает притворенное окно и врывается в комнату Мары. Опрокидывает портрет доктора Эрберта, листает тетрадку и открывает страницу с рисунками. Рядом со смятым мундштуком папиросы Межулиса нарисована головка Будды. Страницы тетради отчаянно трепещут — совсем как крылья напуганной птицы.
Летят взметанные ветром листья, полощут брезентовые чехлы на лошадках и колясках карусели. В парке нет ни души, только два перепуганных мальчугана лежат за каруселью и держатся друг за друга.
В парк въезжает милицейская машина. Из нее выскакивает лейтенант, хватает ребятишек, несет в машину. Она тотчас едет дальше.
Ветер срывает со стены кинотеатра афишу, гонит к опрокинутой скамейке. Это та самая скамейка, на которой однажды сидели доктор Эрберт и Мара. Борясь со встречным ветром, мимо проходит Мара. Погода, очевидно, соответствует ее настроению — на душе у Мары тоже буря. Ведь не может быть, чтобы Имант оказался причастен к этой краже! Мара не допускает этого и сама во что бы то ни стало хочет выяснить все обстоятельства, которые привели к недоразумению.
Ветер рвет лозы дикого винограда, вьющиеся у больничного окна. Окно закрыто, но белая занавеска колеблется.
В небольшой палате все бело: стены, тумбочки, кровати. Бледны и усталы лица женщин на койках.
— Буря-то какая! — говорит одна из них, постарше» глядя в окно.
Вторая, помоложе, кивает.
— Хотите? — Она протягивает соседке апельсин и поправляет ленту, которой перехвачены ее длинные черные волосы.
— Спасибо, — говорит пожилая женщина. — Какой красивый! Теперь я опять научилась радоваться. Какая красивая буря!.. С тех пор, как знаю, что буду жить…
— Если бы не витафан… — говорит молодая. — Я ведь одной ногой была уже в могиле. Муж не пережил бы!
В палату входит медсестра с корзинкой. В корзине ананасы.
— Муж вам кланяется, — говорит она молодой женщине, глядя, куда поместить корзину.
В конце концов сестра ставит ее на пол — тумбочка завалена апельсинами и другими фруктами. Даже на подоконнике, у вазы с яркими цветами, лежат всякие лакомства.
— Я бы ничего не имела против, чтобы и мой работал шофером, — говорит пожилая. — Если б, конечно, еще и любил, как ваш.
— Какая буря! — Сестра проверяет, хорошо ли закрыто окно. — Мой муж — в море…
— Сестричка, почему нам сегодня не кололи витафан? — спрашивает молодая.
Медсестра смущена. Сделав вид, будто не расслышала вопроса, выходит из палаты.
Комната врачей. На стене висит большая таблица, в которой расписаны ежедневные дозы инъекции витафана. Графа «7-й день» пуста.
Профессор Ландовский смотрит на таблицу с таким видом, словно перед ним портрет его личного врага, потом принимается нервно шагать по комнате. Эрберт стоит у окна и неподвижным взглядом смотрит на гнущиеся под бурей деревья.
— Главное, чтобы среди больных не поднялась паника, — говорит профессор.
— А что я им скажу? — Эрберт не оборачивается, закатывает рукава. — Что собираюсь еще отплясывать на их золотой свадьбе? Я не из породы старорежимных домашних врачей.
Он подходит к умывальнику и намыливает обнаженные по локоть руки. Профессор не без тревоги наблюдает за его движениями.
— Значит, все-таки решили оперировать?
— А как бы вы поступили на моем месте? — Контрвопрос Эрберта звучит почти с упреком.
— Дал бы двойную дозу витафана, — горько усмехается Ландовский.
— Вот именно! — Эрберт берет щетку и энергично трет ею руки.
— Эрберт, — после паузы говорит профессор, — мы не можем рассчитывать на успех операции.
Эрберт молча продолжает мыть руки.
— Эрберт, — в голосе профессора раздражение, — вы же сами понимаете: процесс распространился на весь организм. И нелепо надеяться…
— Так что же прикажете теперь делать? Ожидать, пока милиция доставит нам витафан?
— Боюсь, что это столь же безнадежно, — упавшим голосом говорит профессор. — Между прочим, майор Григаст опасается, что витафан переправлен на иностранное судно.
Эрберт резко оборачивается, но ответить не успевает — в комнату входит медсестра.
— Больная в операционной, — докладывает она.
Эрберт выходит.
Профессор провожает его взглядом, вздыхает и обращается к медсестре:
— Халат! Я буду ассистировать.
В коридоре медсестра сталкивается с Марой.
— Где Имант? — взволнованно спрашивает Мара и тут же быстро поправляется: — Заведующий отделением.
— Доктор Эрберт на операции. — И, уходя, сестра негромко добавляет: — Надо же, сам профессор отказался, а он пытается спасти беднягу! И что за человек!..
Невыносимо медленно тянется время. Ожидающая в коридоре Мара успевает передумать о многом. Теперь она сознает, как глупо было идти сюда. Неужели она могла допустить, что Имант похитил витафан и теперь вынужден бороться за жизнь своих больных с помощью хирургического ножа?
Чего же она хотела? Узнать, как попала в такси головка Будды? Да мало ли на свете случайностей. Надо узнать, конечно. Но даже сам вопрос об этом Эрберту она задать не может! Человеку надо верить или не верить совсем — тут половинчатости быть не должно. Не верить Иманту даже в мелочах означало бы не верить в свое чувство, не верить самой себе. Так думает Мара.
Мара уже собралась уходить, но тут открывается дверь операционной. Выходит Эрберт. Усталым движением снимает маску и смахивает со лба крупные капли пота. Утомление и какая-то безнадежность чувствуются сейчас даже в его походке.
Эрберта догоняет профессор.
— Возьмите себя в руки, Эрберт! Ее могло спасти только чудо.
— Или витафан, — говорит Эрберт.
Невидящими глазами посмотрев на Мару, он направляется в свой кабинет.
— Имант! — Мара, сжимая в кулаке какой-то предмет, хочет пойти за Эрбертом.
— Оставьте его, — берет Мару за локоть профессор. Но Эрберт уже обернулся.
— Мара?! В такую погоду? Что-нибудь важное?
— Я насчет Будды, но теперь это уже не имеет значения… — Мара пристально смотрит в глаза друга и вполголоса добавляет: — Хотя для меня на свете нет ничего важнее.
* * *Ветер стих. Солнце отражается в канале, по воде плывут листья и обломанные ветки. На мостике стоит Мара. Сжатые в кулак пальцы распрямляются, виден предмет, который она все время прятала в руке. Это Отломанная головка. Мара хочет бросить ее в воду, но в последний момент передумывает.
— Вы нашли что-нибудь? — слышен голос Григаста.
— Нашла. — Мара разжимает пальцы и показывает майору головку. — Веру в человека.
— Это тоже шаг вперед. Вы заслужили поощрение. Что скажете насчет шоколадного пломбира с орехами?
В киоске, где торгуют мороженым, всего три столика. За одним — два школьника. Отодвинув пустые вазочки, они листают альбом с марками. Беседуя с Марой, Григаст время от времени с любопытством поглядывает на ребят.
— И все же я права, — говорит Мара.
— Скажите, Мара, вы очень любите Эрберта?
— Какое это имеет отношение к витафану?
— И потому очень верите ему, правда? Понимаете, когда-то недоверие было основным мерилом в отношении к людям. Но слепое недоверие так же плохо, как и слепая…
— Моя вера не слепая. Все надежды Иманта связаны с этим препаратом. Для чего человек станет сам себя обкрадывать? Для этого надо быть сумасшедшим.
— Допустим. Но тогда вы должны располагать иной версией.
— Конечно! — поставленное в упор требование не застало Мару врасплох. — Витафан украл Межулис. Окурок, найденный в такси…
— Что ж, будем пока считать, что головка не обнаружена, — уточняет Григаст. — Отчего вы не едите? Разве не вкусно?
— Мою версию подтверждает и то, что счетчик был переключен на «кассу». Так поступил бы только профессиональный таксист.
— Межулис?
— Да. На ворованном такси он далеко не уехал бы. Поэтому витафан увезли на нашей «Волге», которую никто не искал.
— А откуда ему было знать, что ваша машина стоит под брезентом?
— Он же сидел рядом со мной в кафе, когда я рассказывала…
— Иманту Эрберту?
