Андрей Троицкий - Кукловод
– Ну, говори дальше, – прошептал Акимов.
Глава двадцать четвертая
Назаров рассмеялся странным булькающим смехом. Будто внутри его тела проходила канализационная труба. И эта труба прохудилась, текла, издавала эти булькающие звуки, наполняя человеческое тело своими нечистотами.
– Впрочем, твоя жена делала бы это и без денег. Просто из любви к искусству. Она была настоящей нимфоманкой. Трахалась, как заводная. Не могла остановиться. Тебе неприятно это слушать?
– Ничего, говори. Отчего бы не послушать такого умного говнюка?
Рогожкин заметил, как щеки Акимова сделались красными, будто ему надавали пощечин. Назаров тоже заметил эту перемену.
– Все, что я говорю, правда. Ты часто уезжал, а твоей жене было одиноко. Это правда. И я к ней заходил. Ну, когда дети спали. Это тоже правда. А она была такой ненасытной сучкой, до сих пор диву даюсь.
– У тебя большой опыт в этих делах?
– Да, я разбираюсь в женщинах. Тебе точно говорю. Бывают бабы сексуально озабоченные, но твоя сучка – это просто аномалия природы. Если бы проводили такой конкурс, она стала бы чемпионкой по траханью в нашем районе. Да что район. Чемпионкой всей области. Или даже всего Казахстана. Это многие подтвердят. Спроси. Ведь эту сучку имели все, у кого чесалось. Все желающие. Она никому не отказывала. Я сказал тебе что-то новое, ты этого не знал? Не догадывался?
Назаров снова зашелся булькающим смехом. Акимов стоял, опустив глаза. Он только сжимал и разжимал левый кулак.
– Ну, теперь все?
– Почти. Мне жалко, что погибли твои дети. Они виноваты только в том, что их мать озабоченная сучка. Да и в этом не виноваты. Но когда, когда они умерли…
– Что, когда умерли?
– Твоя жена лежала в тракторном прицепе. И все мужики, которые были со мной в ту ночь, залезали в прицеп и трахали ее. Все желающие. А кто помоложе, подходили по второму разу, по третьему. С твоей женой такое делали… О, с ней много чего делали. У тебя воображения не хватит представить, что там было, в этом прицепе. Когда я вспоминаю ту ночьку, у меня вставать начинает. Натурально встает. А она трахалась и трахалась. И каждый раз кончала с новым мужиком. По-моему, она даже забыла о своих погибших детях. Так увлеклась, что обо всем на хрен забыла. Это был праздник ее похоти. Ее никто не хотел убивать. Просто все мы решили, что эта сука не достойна жизни. После всего этого…
– Ну, теперь все?
– Никогда все не будет. Это ведь правда, а не художественный свист. Я о твоей жене мог бы часами рассказывать. Да что часами, целыми днями… Ты жил рядом с ней, как слепой. Жил и не знал, что за редкостная сучка рядом с тобой. А я бы мог рассказать тебе многое, очень многое…
– У меня мало времени.
Акимов поднял глаза на Рогожкина. Глаза белые от ярости.
– Это у тебя нож? – спросил Акимов. – Дай мне его.
Акимов протянул руку. Он взял нож, потрогал заточку подушечкой большого пальца. И, видимо, остался доволен. Клинок острый, как бритва.
– А теперь выйди, – приказал Акимов. – Выйди. Тебе неприятно будет это видеть. Иди, я тебе говорю
Рогожкин повернулся к двери и вышел из комнаты. Выставив вперед руки, пробрался через темные сени. Он сел на ступеньках крыльца, вытащил из кармана помятую пачку сигарет и спички.
«Вот все и закончилось», – сказал Рогожкин самому себе. Как опровержение этого утверждения из комнаты донесся истошный крик, ничем не похожий на крик человека. Этот крик становился громче и тоньше. Сменился каким-то невнятным бормотанием. Рогожкин разбирал слова, но не все. Чаще других повторялись: «не надо», «ради Христа», «я не хотел».
Рогожкин зажал уши ладонями. Докурив сигарету, раздавил окурок каблуком.
– А теперь скажи, что ты солгал, – заорал Акимов.
– Солгал, клянусь Богом… Не надо, не надо этого… Только этого не надо. Только этого… Убей меня. А-а-а-а.
Рогожкин кругами побродил возле кладбищенской сторожки, вновь устроился на ступеньках, выкурил еще одну сигарету. Бессвязное бормотание Назарова сменилось новыми завываниями, которые оборвались так же внезапно, как начались.
Наступила звенящая ночная тишина. Теперь-то кончено? Рогожкин поднялся, заглянул в окно.
Посередине комнаты стоял раздетый до пояса Акимов. Ладони красные, как клешни ошпаренного рака, на груди брызги крови. Акимов поднял ведро, вылил воду на пол. Рогожкин испугался посмотреть на останки Назарова, опустил глаза, отошел от окна. Он снова занял место на ступеньках. И снова услышал невнятное человеческое бормотание, затем пронзительные вопли. Нет, дальше терпеть этот концерт он не может.
Рогожкин вышел за ворота на дорогу, легонько пнул ногой связанного казаха.
– Ты жив?
Казах в ответ матерно выругался. Рогожкин присел на корточки, потянул носом. Казах крепко пропитался запахом грязи и конского навоза, будто последний месяц попеременно ночевал то в хлеву, то в конюшне. Но лучше уж переброситься словом с этим вонючим чертом, чем слушать душераздирающие вопли Назарова.
– Я лично против тебя ничего не имею, – начал беседу Рогожкин. – Ты сам на меня с пером полез. Чуть мне кишки того… Не выпустил. Поэтому тебе обижаться не на кого. Мы тебя скоро развяжем, а сами уедем отсюда. Навсегда.
Казах перевернулся с живота на спину, дернулся, оскалил белые острые зубы и зарычал по-звериному. Рогожкин инстинктивно спрятал руки за спиной. Злые собаки больно кусаются. Да, веселый получился разговор и, главное, очень содержательный. Рогожкин нагнулся над казахом, расстегнул ремень его брюк. Снял с ремня кожаный чехол для финки, пристроил его на свой ремень.
– Боевой трофей, – пояснил Рогожкин.
Казах в ответ зарычал по-звериному. Рогожкин, нарезая круги, выкурил сигарету. Отчаянные вопли Назарова долетали и сюда, на дорогу. Наконец, все стихло.
В этой тишине грохнул выстрел.
Рогожкин далеко в сторону отбросил окурок. Через пару минут из ворот вышел одетый Акимов. На ходу он вытирал влажные лицо и руки светлой тряпкой.
– Подгоняй сюда машину, – сказал Акимов. – Поедем.
– Надо его развязать, – Рогожкин показал пальцем на связанного казаха. – А то он ночью от холода сдохнет.
– Не сдохнет. Старик его развяжет, сторож, – отмахнулся Акимов.
Рогожкин обрадовался, что все позади, а ему наконец-таки нашлось хоть какое-то дело. Он побежал к грузовику, оставленному с противоположной стороны кладбищенской ограды.
* * *Грузовик продирался сквозь ночь. Позади остались старое кладбище, одноногий сторож, связанный казах, остывающий труп Назарова. Позади остались две темных безлюдных деревни, их проскочили без остановки. И еще восемьдесят с лишним верст тряской степной дороги.
Акимов во все глаза следил за ускользающими из-под колес колеями, молча гнал машину вперед. Он безостановочно курил, пил из фляжки теплую солоноватую воду. Движок ревел монотонно, навевая сон. Рогожкин то дремал, то просыпался, снова погружался в дремоту и снова открывал глаза. Чуть не перепутал сон с явью.
Часа в четыре утра решил, что лучше уж не спать вовсе, чем так себя изводить. Он прополоскал рот, выплюнул воду и сунул в рот сигарету. Бесконечное молчание Акимова угнетало. Наконец, Рогожкин решился задать вопрос.
– Ты ведь не поверил тому… Ты ведь не поверил Назарову?
Акимов опустил стекло, выплюнул окурок.
– Конечно, не поверил. Хотел, сука, напоследок сделать мне побольнее. Знал ведь, что сдохнет. Решил, пусть в моем сердце останется эта заноза.
Рогожкин внимательно посмотрел на Акимова. Возможно, Назаров хотел задеть человека побольнее. Если так, своей цели он добился. Вслух Рогожкин сказал совсем другое:
– Когда ты набросился на этого несчастного инвалида, я подумал, у тебя контакты замкнули. Совсем, думаю, с головой человек не дружит. Потом решил: может, тебе просто нравится избивать старых инвалидов? Может, ты от этого кайф ловишь?
– Ты бы поменьше думал, – усмехнулся Акимов. – И побольше соображал.
– Как ты узнал, что именно Назаров живет у старика?
– Сперва я увидел его в дедовой комнате чужие вещи.
– Как это, чужие? Откуда ты знаешь, что они чужие?
– Ну, не может одноногий человек носить парами кеды, резиновые сапоги, кроссовки. А в сенях обувь парами стояла. Сорок пятый номер. Аккурат, как у Назарова.
– Подумаешь, кеды. Подумаешь, размер ноги. У одного Назарова что ли сорок пятый номер? Может, у деда гости были, оставили старую обувь. А старик бережливый, рука не поднялась выбросить.
– Я тоже так подумал. Сначала. А потом увидел в закуте у печки деревянную подставку, а на ней курительные трубки. Штук пятнадцать. Назаров не курил ни папирос, ни сигарет. У него были трубки. Целая коллекция трубок. У нас в поселке жил один мужик, который вырезал трубки из корней вишни. Брал дорого за свою работу, но трубки делал знатные. Не знаю, жив этот мастер или нет. Обычно в этих местах курят глиняные трубки, потому что они дешевые. Так откуда у бедного, как церковная крыса, инвалида такое богатство? Пятнадцать трубок ручной работы? Оттуда же, откуда и обувь сорок пятого калибра. Ясно, трубки не деда.
