Татьяна Степанова - Родео для прекрасных дам
— Подожди меня. Не входи в дом одна!
Катя остановилась у крыльца. Это был приказ — одной не входить. Подоспевшая Марьяна в два прыжка оказалась у двери, дернула ручку.
Тихий скрип, полоска света из холла. Они вошли в дом, стараясь не шуметь. Но об их появлении узнали все, кто находился в доме. Немудрено было не узнать: двери мастерской выходили прямо в холл. А события развивались именно там.
Катя увидела Варлама Долидзе. Он возвышался посреди холла, как гора. Лицо его было красно, взволнованно, на нем застыло какое-то странное виноватое выражение. Он стоял, выпрямившись, протягивая руку, словно просил милостыню. Та, к кому и была обращена эта безмолвная просьба, была в тени, заслоненная от Кати фигурой рыцаря. Свет ярким пятном падал лишь на ее руки, нервно шарящие в изящной замшевой дамской сумке.
— Вот, возьми, — услышала Катя.
Из сумки появился пистолет, тускло блеснул вороненой рукояткой и…
— Ба! Гости решили вернуться? — рявкнул сочный бас Долидзе.
Замшевая сумка мягко шлепнулась на пол.
Катя шагнула вперед и… увидела в нише за фигурой рыцаря Зинаиду Александровну. В руках ее был пистолет. Он был точной копией того, что всего три часа назад в этих самых стенах демонстрировала Марьяна.
— Стоять! Руки! Лицом к стене, ну! — окрик Марьяны был своевременен и жутко профессионален, но прозвучал все-же как-то ужасно по-женски, нестрашно.
Катя оглянулась: Марьяна картинно застыла в дверях в боевой стойке. Ствол в ее руках грозно пялился черной дырочкой дула в сторону своего близнеца.
— Да бросьте вы, он же у вас не заряжен, уважаемая, — еще более сочным раскатистым басом объявил Варлам Долидзе и, повернувшись, властно закончил: — Зина, ты видишь, куда дело зашло? Дай мне это сейчас же!
Зинаида Александровна, не сводя с Кати и Марьяны темных, словно ослепленных ярким светом глаз, протянула свой пистолет Долидзе. Тот взял его и медленно, с достоинством двинулся в мастерскую.
— Я говорю, стоять на месте! — сдавленно выкрикнула Марьяна. — Он заряжен. Я его зарядила! Я буду стрелять!
— Варлам Автандилович! — крикнула Катя.
— Ну и стреляйте себе на здоровье, — Долидзе скрылся в мастерской.
Катя и Марьяна бросились за ним. Катя увидела пылающий кузнечный горн. Туда, в самое горнило, на ярко рдеющие угли Долидзе и швырнул царским жестом пистолет.
— Боже мой, — это был полувсхлип, полувздох. Катя оглянулась: в дверях мастерской, цепляясь за косяк, стояла Зинаида Александровна и все повторяла: «Боже мой».
Долидзе большими щипцами подхватил раскаленный пистолет, бросил его на наковальню. И — ба-бах! — огромный молот, показавшийся Кате палицей в руках великана, одним ударом сплющил корпус пистолета точно фольгу — ба-бах!
Самой главной улики, на мгновение мелькнувшей в тусклом электрическом свете холла перед ошеломленными взорами Кати и Марьяны, более не существовало.
Зинаида Александровна закрыла лицо руками.
Марьяна опустила свой пистолет. Она смотрела на Долидзе, на эту женщину, плотно закрывавшую ладонями свои темные, словно ослепленные светом глаза…
— Значит, он все время был у вас? — спросила она. — Пистолет?
Зинаида Александровна не отвечала.
— Это ваше оружие? Личное? Что же, значит, всего было три газовых «Макарова», переделанных для стрельбы боевыми патронами? — Марьяна повернулась к Долидзе: — Ну отвечайте же мне! Вы!
— Их было три. Один у вас, второй на дне болота. Третий… — Долидзе, прищурившись, смотрел на сплющенный железный блин на наковальне.
— Вы сделали этот третий для нее? — спросила Марьяна.
Долидзе молчал.
— Варлам, не надо, все равно теперь. Да, да, девушка, не кричите так, это был мой пистолет. Мой, он был у меня. Варлам ничего не знал, я сказала ему: мне нужно для самообороны…
— Зинаида Александровна, для какой самообороны? — Катя покачала головой. — От кого?
— А убийства? — голос Марьяны звенел, как тихая, туго натянутая струна. — Эти убийства?!
Зинаида Александровна молчала.
— Их всех убили вы?!
Молчание.
— Ну, отвечайте же!
— Я.
— А в «Парусе» Авдюкову бутылку с уксусной кислотой вместо нарзана?!
— Я…
— Как… вы? — Марьяна буквально швырнула Кате, как камень пращой взгляд — мольбу о помощи. — Почему… вы? Зачем вам было убивать этих мужиков?!
Зинаида Александровна выпрямилась. Она что-то хотела сказать — это было видно по ее изменившемуся лицу, но тут зашуршали шины по гравию подъехавшей к дому на полной скорости машины. По окнам полоснули желтые фары. Хлопнули почти синхронно двери, по ступенькам крыльца затопали тревожно — скорые шаги. Кто-то очень торопился сюда, в этот дом, боясь опоздать.
Дверь распахнулась. И на фоне темной, густой, как чернила, роскошной майской ночи возникли две женские фигуры.
Это были Светлана Петровна и Нателла Георгиевна. Впоследствии Катя не раз вспоминала все, что случилось дальше в доме Варлама Долидзе. Вспоминала она все это с разными чувствами. Но почти никогда не сожалела (вот удивительно) ни о чем сделанном и сказанном тогда.
Увидев подруг, Зинаида Александровна выпрямилась. Теперь она была спокойна, словно уже приняла для себя какое-то решение.
По их лицам, особенно по лицу Светланы Петровны, Катя прочла как по книге — они поняли, что произошло. Мудрено было не понять, узрев милицейский китель Марьяны и пистолет, который она все еще сжимала в руке, но держала дулом вниз.
Впоследствии Катя узнала и о том, на какой машине примчались на выручку Зинаиды Александровны ее верные подруги, крайне встревоженные поздним звонком Долидзе. Это была серебристая «Тойота» Ореста Григорьевича Усольского, с разбитым багажником, но на ходу — вежливо возвращенная после осмотра следователем прокуратуры Львовым его вдове Нателле Георгиевне. Нателла Георгиевна вела машину в эту памятную для всех них ночь сама — впервые после долгого перерыва.
— Мы приехали, Зина, — сказала она громко. — Мы здесь. С тобой. А что… произошло? Почему тут… милиция?
— Произошло то, что должно было произойти, — сказала Марьяна. — Ваша подруга только что созналась в убийстве вашего мужа. И вашего, — она повернулась к Светлане Петровне. — И еще одного человека по имени Игорь Лосев, который, думаю, был вам знаком и… — Марьяна посмотрела на Зинаиду Александровну. — А вашего собственного мужа в этот скорбный список вносить? Что там было с этими таблетками снотворного, переложенными в пузырек из-под нитроглицерина? Видите, мы и про это знаем.
— Ничего вы не знаете, — сказала Светлана Петровна. — И ничего вы не поняли, девушка. Зина ни в чем не виновата, это она нарочно берет вину на себя. Их всех убила я.
— Нет, их убила я, — Нателла Георгиевна заслонила ее собой. — Если уж на то пошло и так надо, чтобы кого-то покарали судом и тюрьмой, пусть это буду я. Мне все равно.
— Не верьте им, они просто сентиментальные дуры, — тихо сказала Зинаида Александровна. — Они все врут.
— Вы нам врете? — спросила Катя. — Значит, это был… сговор? — она смотрела на их лица, точно видела их впервые. — Вы… сделали это все вместе? Вместе? Но почему?
И тут как плотину прорвало — это был женский хор, в котором каждый вел свою партию, каждый брал вину на себя, выгораживая — страстно, бешено, самозабвенно выгораживая других, пытался в чем-то убедить, едва сдерживая слезы и гнев, обиду и мстительное лихорадочное торжество. Напрасно Варлам Долидзе — единственный мужчина среди них — пытался перекричать этот женский хор, выдавая басом истинно кавказское: «Тихо, женщины!» — они не слушали его. Катя и сама поняла, что кричит, старается перекричать их, присоединяя и свой голос к этому вечному неумолкающему хору, который, как в античном театре, один только и может объяснить и расставить все по своим местам.
— Я ему всю жизнь отдала, всю себя без остатка, а он в душу мне наплевал, в душу, поймите меня! — надрывалась Светлана Петровна, позабыв все свои прежние «вдовьи» показания.
— Он меня предал! Растоптал все, что мне было дорого в жизни. Сердце мое растоптал, веру, наши идеалы молодости! — вторила ей Нателла Георгиевна. — Они решили, что им можно все, все в этой жизни — даже начать ее сначала, перечеркнув все, что прожито, выстрадано совместно. Они решили перевернуть страницу, а страница-то эта — мы! Мы — поймите вы ЭТО — мы, живые люди. Они были нашими мужьями, нашей частью, лучшей нашей половиной, которой мы служили беззаветно почти четверть века. А они скомкали эту страницу, равнодушно и брезгливо отбросили ее от себя. Они предали нас! Каким судом мы должны были их судить? Вашим, с прокурорами и адвокатами? А известно ли вам, что мой обожаемый муж после двадцати восьми лет нашей совместной с ним жизни не нашел ничего для себя более достойного, чем растлить дочь моей подруги? Да он не только мне этим сердце пополам разорвал, но и ей, Светке, матери ее! Как бы мы с ней в глаза друг другу смотрели? Как жили бы с этим? А вы говорите — почему? С какой стати? Да потому. Потому вот мы сами решили судить их своим судом — и осудили, и приговор вынесли, и исполнили его. И это было справедливо. Слышите, вы — это я вам говорю, — это было справедливо! Они, — лицо Нателлы Георгиевны исказилось от боли, — они должны помнить и знать — не будет у них никаких чистых, набело переписанных страниц, никаких подарков судьбы на склоне лет, никаких красивых грехов, никаких праздников, никаких тайных глотков шампанского — ничего никогда вне нас. Пусть помнят об этом, пусть крепко помнят!
