Станислав Родионов - Быть может
— Пусть спросит у жены.
— Ты… шутишь?
— Она его знает, — серьёзно ответил Рябинин.
Базалова помолчала, обдумывая неожиданную новость:
— Как узнал?
— Догадался.
— Как?
— По-разному, — уклончиво буркнул Рябинин.
— Ну, а всё-таки?
— Например, ваша Вера сказала, что у неё человек пятнадцать знакомых мужчин, а на мой вопрос, похож ли анонимный почерк на почерк кого-нибудь из этих знакомых, она твёрдо ответила — нет.
— Ну и что?
— Неужели она помнит почерки всех знакомых? Даже студентов?
Базалова опять помолчала.
— Ну, это так… интуиция.
— Нет, — это логика и опыт. Пока ей не говори.
— Почему ж она скрывает?
— Значит, есть причины.
— Ой, побежала, — спохватилась Базалова.
— Пригласи на понедельник мужа, — успел сказать Рябинин.
Он убрал письма в стол и вытащил громадную толстую тетрадь в блёкло-синем картонном переплёте, на котором жирными буквами были выдавлены два слова: «Амбарная книга». Он раскрыл её. На первом листе уже его почерком значились тоже два слова: «Мой дневник». Он усмехнулся-твой дневник, твой.
Развинтив ручку, Рябинин повис пером над бумагой: что писать? Весь ли день, все ли разговоры и все ли мысли… Дневник был задуман как хроника дня, но каждый вечер он оцепенело замирал над этими широкими листами, не имея сил ни на какую хронику. И дай бог, чтобы за день случился один умный разговор или пришла хорошая мысль. Он вздохнул, поставил дату и написал: «Доказательства мне нужны только для того, чтобы проверить мою интуицию». И добавил слово, сказанное Базаловой: «Хвастун».
Базалова, словно услышав свою фамилию, стремительно влетела в кабинет, размахивая сумкой величиной с рюкзак:
— Никак не уйти. На, нюхай «Быть может». У Маши Гвоздикиной взяла.
Она поднесла к носу Рябинина стройный беленький флакончик с покатыми плечиками, похожий на декольтированную женщину. Тонкий, но не слабый аромат коснулся носа и сразу вошёл в мозг, в сознание чем-то благородным и прекрасным. Рябинин закрыл глаза, глубоко вдохнул, чувствуя, что исчезает прокуренный следственный кабинет и сидит он уже в филармонии или опере, рядом с прекрасными декольтированными женщинами, и всё, всё может быть, а быть может, даже и то, о чём человек боится и мечтать.
— Ну и чем пахнут? — нетерпеливо спросила Базалова.
— Женщиной.
Она хихикнула и ринулась в дверь, долбанув её сумкой-рюкзаком.
Видимо, на Рябинина подействовали письма и духи. А может, усталость сказалась. Он думал о женщинах.
В них влюбляются. Их любят. Их выбирают в жёны. Ради них совершают умопомрачительные поступки. Вот и теперь Рябинин изучал любовную историю.
Женщина должна быть красивой. Должна быть доброй. Неплохо бы умной. Вкус должна иметь. Образование. Хозяйственной должна быть…
Рябинин подумал о жене: но самое главное, женщина должна быть милой, милой она должна быть. А на всё остальное — наплевать.
«Опять пишу. Вернее, не опять пишу — писать-то я буду всегда, — а вот слишком часто пишу. Не надоесть бы. У меня, как теперь говорят, нет обратной связи. С таким же успехом я мог бы писать Венере Милосской. А что бы Вы сделали, получив моё письмо с обратным адресом? Ответили бы, мужа послали бы или милиция бы ко мне пришла?
Вы, наверное, догадались, что человек я одинокий, духовно одинокий. Пишут письма, дневники и книги люди одинокие. Да и любят до беспамятства только одинокие. Почему? Я могу ответить то же самое: потому что они одинокие. Взгляните на классику.
Сильно любит Отелло. Почему? Да ведь он чёрный, наверняка ему одиноко среди белых. Любит одинокий Дубровский, порвавший со своим классом и государством. Влюбляется гордый Онегин: да-да, сначала он отверг любовь, когда был моложе и меньше чувствовал одиночество, но с годами оно всё теснее сжимает человека; сжало и его — и влюбился. Как хочет полюбить Гамлет, чтобы спастись от одиночества, да некого. А Демон, дух одиночества, влюблённый в Тамару? А Раскольников?
Мне только осталось поставить в этот ряд себя, не столь заметного и сильного, но тоже одинокого человека. Я не плачусь, я делюсь с Вами, а скорее всего, с бумагой, которую, может быть, Вы швырнёте в мусор, не читая. Вы можете спросить: а работа, искусство, друзья, книги, спорт? Есть у меня всё, да только и одиночество есть. Я считаю, что мужчина всегда будет одинок, пока не найдёт родственную душу. Ничто её не заменит.
Может быть, Вы сейчас смеётесь: мол, мужчина, а болтает о любви. Среди мужчин ведь принято говорить о бабах, а не о любви. О ней вообще мало говорят и мало думают. И знаете, почему? Да потому, что люди не привыкли ценить то, что ничего не стоит. На любовь не надо тратить деньги, стройматериалы, горючее, запчасти и даже время. Как мы учим беречь хлеб, энергию, металл, копеечку… А чувствиночку?
Много бы я мог писать о любви, но мне трудно — нет Вашей ответной реакции. Не слов, нет; мне бы хватило быстрого взгляда, дрогнувшей щеки, движения губ или просто тихого вздоха…»
По субботам утренний кофе пил он особенно долго. Спешить было некуда. И не хотелось идти за овощами, доставка которых входила в его обязанность.
Он испытывал жгучее неудобство, выбирая свёклу, разгребая морковь или заглядывая в пакет с картошкой: ему казалось, что женщины затаённо улыбаются, когда высокий широкоплечий парень в шляпе и модном плаще вертит вилок капусты, как заморский фрукт. Глеб убеждал себя, что все люди едят овощи и посему покупать их не стыдно; да и как может труд унизить человека, пусть лёгкий и вроде бы женский, а всё-таки труд. Но этой логики не хватало. Встретив знакомого, он розовел и не знал, куда деть сумку, в которой кочан шевелил своими слоновьими ушами. Однажды, неся половину громадной тыквы, встретил начальника соседнего отдела, доктора наук, который во время их разговора не спускал глаз с жёлтой мякоти, над которой упорно жужжали две упитанные осы. А ведь он не смущался, когда покупал в винном магазине дорогой коньяк или шампанское. И даже испытывал лёгкое превосходство перед тем мужичком, который едва наскрёб на бутылку дешёвенького портвейна с металлической пробкой. Он не смущался ходить с портфелем в свой сектор, писать диссертацию и статьи, выступать с докладами…
Начиная третью порцию, Глеб вдруг уловил запах, не имеющий никакого отношения к кофе. Он принюхался: центр чашки, сам кофе давал свой обычный восточный аромат. Тогда Глеб повёл носом вдоль золотого ободка, пока не дошёл до ручки — она пахла, городе бы пряной корой. Вернее, пряной корой и гвоздикой. Нет, цветами, но как-то придушенно, словно букет чуть полежал на солнце.
— Чем пахнет чашка?
Вера метнулась к ней, дёргая носиком и хмурясь.
— Прости, это духи.
Глеб взял её правую руку и понюхал — тот же томительно-придушенный запах.
— Раньше я пил кофе без духов, — попытался улыбнуться он.
— Когда раньше? — удивилась Вера, высвобождая руку.
Глеб не ответил. Она и не ждала ответа, потому что теперь её муж делил жизнь на два периода, и всё, что было до появления анонимных писем, у него звучало, как «до нашей эры».
— С утра душишься?
— Я протирала трюмо и покрепче завинтила флакончик.
— Эти самые… как их…
— «Быть может».
— А что, — спросил он, стараясь говорить весело и между прочим, — они действительно твои любимые духи?
— Да.
— Как же тот тип узнал?
— Я ими душусь. — Вера пожала острыми плечиками, отчего её груди на секунду стали заметны.
— Пошёл в овощной, — заключил он разговор, встал и прошагал в переднюю.
Вера оказалась рядом. Она мелко суетилась, шлёпая тапочками, хотя провожать его вроде бы не требовалось — только если закрыть дверь да протянуть сумку.
— Глебчик…
— Кто?
— Глебчик, говорю. Не нравится?
— Очень нравится, — неудачно хохотнул он. — Я открываю в тебе много новенького. «Быть может» спозаранку, опять-таки этот «Глебчик».
— И хорошо.
— Чего ж хорошего?
— Каждый день открывать друг в друге новое.
— Ты во мне тоже открываешь?
— Открываю, — тотчас сказала она, может быть, давно заготовленный ответ.
Глеб полез в сумку, чтобы проверить полиэтиленовые мешочки. Он видел, как Вера их клала, но проверить не мешает, потому что мешочки тоненькие и могут запропаститься. Однажды он брал кислую капусту…
— Ну и что открыла? — как можно небрежнее поинтересовался он.
— Ревность. Ты, оказывается, ревнив.
Глеб усмехнулся.
— Отыскала во мне дурь.
— Нет, Глебушка, не дурь. Ревность — это беспокойство. Значит, ты беспокоишься. А если беспокоишься, то любишь. — Вера привстала и чмокнула его в щёку. — Теперь иди за кислой капустой.
