Предчувствие смуты - Яроцкий Борис Михайлович

Ронял и Зенон Мартынович, не думая о результате — его интересовал сам процесс…

15

За кладбищенскими воротами уже никого не осталось. На площадке, где усопших перекладывают на катафалк, сиротливо стоял уазик, покрытый предутренней росой. Вернулись ребята и стали дожидаться пана Шпехту. В отдалении на крыше спящей семиэтажки в голубом ореоле высвечивалась цифра 4.

В этот предрассветный час огромный старинный город видел свой не первый сон.

— Сколько же можно дожидаться? — вслух сердито спрашивал себя Илья, подавляя зевоту. — Ну и народ эти западены!

Этот народ он уже немного знал. В детстве, когда еще была советская власть, его привозили в Карпаты на спортбазу — тогда школьники готовились к соревнованиям по легкой атлетике. Были ребята из западных областей, он обратил внимание, что говор у них другой, но тренируются с большим усердием. В своем усердии они были похожи на взрослых. Когда еще был колхоз, бригада плотников из Западной Украины строила коровник. Сельчане хвалили строителей, но не председателя. Он им по договору не заплатил — нашел много брака. На прощание обозвал их бандеровцами. Хотя западены были люди как люди, и коровник получился добротный. Чем они отцу не угодили? Илья спросил, отец ответил: «Не стахановская у них работа. В праздники — за топор не берутся, в субботу — банятся, в воскресенье требуют автобус, чтоб смотаться в райцентр — попасть на утреннее богослужение. Коровник могли бы построить за месяц. Сорвали все планы… А могли до осени и школу отремонтировать…»

Так и остались в памяти западены, как их нарисовал отец. Илья усвоил: народ работящий, но по-настоящему отдыхать не умеет.

В эту ночь Илья отдыхал своеобразно. Сначала ходил, подпрыгивая вокруг машины, отгонял дрему. Холодный порывистый ветер, гулявший над крышами домов, заставил его надеть куртку-ветровку, потом все-таки загнал в салон, где еще держался омерзительный запах.

Микола на водительском сиденье делал вид, что спит. Илье было скучно, и он растолкал напарника.

— Где же твой трижды трахнутый Шпендель?

Микола поднял голову, заспанными глазами уставился куда-то в темное пространство, поправил:

— Шпехта. Он не еврей. Он — карфагенец.

— Один хрен. Все они из пустыни… Мне мою тысячу отдаст?

— Обязательно.

— Тебе-то проще. Ты за так согласился… Вот вернемся в наше Сиротино, всем расскажу, какой ты чокнутый. За обещание кого-то выкупить из плена заставить себя четверо суток нюхать мертвечину. Ну и как — нанюхался?

— А ты — разве нет?

— За бабки, Миколка, да еще жирные, я не только буду нюхать — лизну любое место. — И выдал, как открытие: двадцать первый век — абсолютная власть денег.

— Понятно, кто много лижет — много имеет.

Илья едко ухмыльнулся, показав передний верхний зуб со щербинкой:

— Ты, как мой батько, любишь наставлять народной мудростью.

— Батько — это который?

— Он у меня один.

Микола и в этот раз не стал уточнять. Еще обидится. Детские обиды, нередко переходившие в драки, уже давно забылись.

«А мне, — сказал он себе, — стоит ли вмешиваться в чужую жизнь, если не просят?» Вспомнил, что на этот счет есть у слобожан пословица: «Цыган знае, шо кобыли робе». Главное, напарники за всю дорогу ни разу не конфликтовали. Гуменюк обязательно спросит: «Ну, как поездка? С Ильком кашу сварил?» Однозначно не ответишь. В дороге всякое случалось. И уж если отвечать, то разве что слобожанской шуткой: «Наше дело — дерьмо. Мы его успешно разжевали».

Зенон Мартынович спросил, но не об опасностях, которые поджидали их по пути сначала от Коломны до Грозного, где запомнилась чеченская шурпа, а затем этот проклятый «груз 200», от которого выворачивало все внутренности, хотя потом было терпимо до самого Лычаковского кладбища. Оказывается, человек — не зверь и не скот, ко всему привыкает.

Когда, по утверждению Ильи Пунтуса, человеку, как звезда путеводная, светят «бабки», его уже ничто не остановит; он идет прямиком — как Иисус Христос по водам.

— «Бабки» лишают человека страха, — откровенничал Илья.

— И совести, — подсказал Микола.

— С такими убогими мыслями, Колюнчик, ты никогда не станешь не то что олигархом, даже мало-мальски крутым, чтоб тебя замечала Юля.

Это был удар под дых. Значит, Пунтусы на семейном совете обсуждали Юлино будущее: дескать, стоит ли распивать мировую с Перевышками?

Тем временем, пока приценивались, прикидывали, выгодно ли отдавать Юлю за односельчанина, удастся ли ей потом, замужней, перебраться в город, Алексей Романович по старой памяти побывал на приеме у вице-губернатора Антона Семенистого. Вскоре зашел чернявый здоровяк с начисто выбритой головой (в Сиротине шутят: это с него лепил надгробный бюст скульптор Неизвестный известному деятелю, осудившему культ личности Сталина).

— Знакомься, Алексей Романович. — Семенистый показал на чернявого здоровяка в ядовито-зеленом костюме с депутатским желто-синим флажком областного совета. — Стахановец бизнеса пан Блакитный Семен Онуфриевич, кстати, холост и с не пустым гаманцем. Подыщи ему молодую и красивую невесту. Только не вздумай ему подсунуть какую-нибудь схиднянскую Маруську.

— Зачем искать? У меня дочка на выданье.

— Красивая?

— Со знаком качества.

Семенистый, глядя на Пунтуса, подмигнул Блакитному:

— Имейте в виду, Семен Онуфриевич продолжительное время работал экспертом.

— Ну и что?

— Эксперт в доме — это предсказатель больших и малых событий.

— Тогда поближе с ним познакомимся в Сиротине.

На Пасху пан Блакитный нагрянул к Пунтусам. К этому времени Алексей Романович уже переговорил с Юлей. Наказал: «Не отталкивай, но и близко не подпускай. Словом, подразни, как через забор дразнят злую собаку.

— Он не очень старый? — поинтересовалась дочка.

— Человек с деньгами старым не бывает.

Юля с укоризной посмотрела на отца:

— Батько, у меня есть хлопец, и я его люблю.

Алексей Романович сделал удивленное лицо.

— Ты имеешь в виду Никиту Перевышку?

— Он и мамке нравится.

— Ну, дочка! Не ожидал от тебя такого фокуса. Да он же прапорщик нищей Российской армии! В этой армии служат, кому некуда деться.

— Микола — крепкий хозяин.

— Кто тебе такое сказал?

— Все говорят…

— Запомни: Перевышки никогда не были крепкими хозяевами. Они только в стаде сильные.

— Зато этот прапорщик меня любит.

— Любовь, дочка, — это скоропортящийся овощ. Сумеешь сохранить свежим — надолго хватит. А чтоб надолго хватило, надо выйти за богатого.

Юля — не Оля, отца понимала с полуслова. Из любого дела, за которое брался Андрей Романович, он извлекал выгоду и приучал детей все делать с пользой для себя.

Без малого тридцать лет он руководил колхозом. Руководил не только для своей славы, но и для славы района. Всякому приезжему корреспонденту он хвалился, какой у них замечательный первый секретарь райкома партии — настоящий хозяин. От деда и от отца он крепко застолбил себе: за глаза хвали действующего начальника — и слава эхом вернется к тебе.

На эту тему в кругу семьи он умел рассуждать — вкладывать, по его словам, в юные головы ценные мысли. «Слава, — говорил он, — как любовь, с той лишь разницей, что любовь, кроме всего прочего, это как свежий овощ, а слава — как овощ, заложенный на долгое хранение. Если слава настоящая, без гнильцы, удержится долго. Тогда из нее будут извлекать выгоду и дети твои, и внуки. Это все равно, что регулярно снимать проценты с денежного вклада».

Юля своей сметливостью радовала отца: девочка практичная. Что-то приобретенное у нее было и от Алексея Романовича — она быстро согласилась приветить с лаской и вниманием Семена Онуфриевича. Юля рассудила просто: если Блакитный с хорошими бабками, значит, он не глуп и чему-то научит. Не научил, но помог — поспособствовал при поступлении в сельскохозяйственный институт на экономический факультет.