Татьяна Степанова - Пир на закате солнца
Угаров никогда в жизни не видел ТРОЯНЦА, даже и не подозревал о его существовании, и о той ночи в госпитале, и о пропаже из морга, породившей столько слухов. Он не знал ни о стеклянном переходе на четырнадцатом этаже, ни о самоубийстве.
Он увидел только одно: человека в больничной робе пожирают, потрошат, вспарывая его кожу когтями, острыми, как бритва, вгрызаясь, добираясь до внутренностей, до самых лакомых частей.
Сгнившая тварь, дыхание которой Угаров чувствовал на своем лице, с ликующим воплем бросилась к телу, рыча и расталкивая своих жутких собратьев. Но уступать ей место за пиршественным столом никто не желал. Полосуя когтями направо и налево, тварь прокладывала себе дорогу в визжащем смрадном клубке. В завязавшейся драке уже ничего нельзя было разобрать: оскаленные клыки, горящие глаза, сгнившие морды, впивающиеся друг другу в глотку.
Кто-то коснулся ноги Угарова. Он увидел девочку, которую хорошо знал – видел и в снах, и наяву, и там, на пыльной дороге, и позже в квартире, где работал телевизор, и гораздо раньше, когда познакомился с ее старшей сестрой, которую пытался спасти, догнать и спасти, но потерял, не догнал, потому что УБИЙЦА – и это он теперь понимал – убийца спасти никого не может, даже если очень захочет.
Она подползала к нему по-паучьи, вид ее еще не был так жуток, как у остальных, лицо, правда, уже покрывали язвы, но черты все еще были те самые, прежние, хорошо узнаваемые. Ожерелья из пиявок, которое некогда так его ужаснуло, на ее шее уже не было. Пиявки, как верные спутники, следовали за ней в мутной жиже.
– ПРИСС-СС-ОЕДИНЯЙ-СССЯ!
Она улыбалась, скалясь в улыбке.
– К НАММ, ИДИ К НАММ ССЮДА-А… ВСЕ РАВНО ТЫ НАШ-ШШ!
В ее вытянутой руке что-то было, она протягивала это Угарову, предлагая ЭТО, как гостеприимная хозяйка застолья предлагает попробовать редкий деликатес.
Угаров глянул – это было сердце, вырванное, окровавленное сердце, и эта тварь… это существо… этот ребенок предлагало ему, звало, искушало…
– Лера, не смей! – он схватил ее за кисть, сжал так, что она взвизгнула от боли. – Не смей, брось это!!
– Ты НАШШШ… ЕШШШЬ!
– Не смей! Опомнись!
– ИДИ К НАМММ…
– Вспомни, кто ты, вспомни сестру, она же любила тебя…
– Ее нет, ее больше нет, а ты… ты нашш, ты ну-у-ужен намм…
Угаров вывернул ей кисть, схватил ее за горло, она завизжала и впилась в его руку зубами. Но он не чувствовал боли:
– Ну на, на жри меня, кусай, убей меня, слышишь, только брось ЭТО!
Воя от ярости, она продолжала его терзать, а он… Он схватил ее и вскинул себе на плечо. Как там, как во сне, где за него это сделал другой. Она царапала его спину, лягалась, но ТО кровавое причастие, вырванное из тела ТРОЯНЦА, выпало из ее рук.
Человеческое сердце…
Не разбирая дороги, не оглядываясь на то, что творилось у него спиной, Угаров, унося девочку на плече, бросился прочь – мимо разбитого джипа, вниз по мощенной булыжником улице мимо домов, давно уже превратившихся в склепы. Ему казалось, что он спускается по склону горы целую вечность. И чем дальше он уходил, тем слабее становилось сопротивление девочки. Вот она почти затихла.
– Лера, – позвал он, – Лера, ты слышишь меня? Потерпи…
– ДА ВОН ОН, СМОТРИТЕ, Я ВИЖУ ЕГО! АНДРЕЙ!!!
Катя вздрогнула от крика Мещерского. Он указывал наверх на одно из фабричных окон, от рамы вниз уходила та ржавая лестница, дышащая на ладан.
В оконном проеме появилась мужская фигура, придерживавшая что-то на плече – какую-то ношу…
– У него ребенок, там девочка с ним! – крикнул Гущин, вскинувший было пистолет. – Угаров, ты слышишь меня? Выходи! Сопротивление бесполезно!
Мужской силуэт четко выделялся на оранжевом фоне, заливавшем оконный проем каким-то мертвым безжизненным светом. То, что они сначала приняли за сполох костра, пламенем не было.
Мещерский как завороженный смотрел туда – в это слепое фабричное окно. ТАМ ЕЩЕ КТО-ТО ЕСТЬ. КТО ПОКАЖЕТСЯ, ЯВИТ СЕБЯ ВОТ СЕЙЧАС?..
– Помогите! – крикнул Угаров.
Он начал спускаться. Они видели, как он бегом скатывается по лестнице. А он не замечал даже ее ступеней – только булыжную мостовую, горную булыжную мостовую, по которой он никогда не ходил прежде. Опрокинутый джип с залитым кровью салоном, старое корявое дерево, которое надо было обойти стороной, иначе…
– Помогите мне! Возьмите ее и уходите отсюда! Все уходите! Быстрее!
Что-то было в его тоне такое, что Гущин… даже полковник Гущин…
– Ну-ка давайте назад? – скомандовал он.
– Но мы… – Катя от волнения растеряла все слова.
– В арку, я сказал, не рассуждать и не высовываться! – Гущин буквально втолкнул их с Мещерским под кирпичный свод.
А сам ринулся к лестнице. Угаров был уже на ее последней ступени. Он был весь обрызган кровью, но не замечал этого. Гущин снова вскинул пистолет:
– Стой, положи ребенка на землю и отойди на три шага.
Но Угаров точно не слышал. Лера была на его руках, он протягивал девочку Гущину.
– Ну! Быстрей!
И Гущин принял ребенка. Лицо Леры и ее рот были чем-то измазаны, но некогда, некогда, некогда было смотреть, разбираться.
– Забери девочку, ее еще можно спасти. И уходите отсюда все.
Они с Гущиным были посреди фабричного внутреннего двора, но Угаров этого уже не видел. Он сейчас существовал в другом измерении.
Булыжная мостовая, дорога… Вон там автомобильные покрышки… Сложены, брошены кем-то когда-то, как последний рубеж обороны.
– Уходите прочь! – Он ринулся к покрышкам, он знал, помнил, УЖЕ ВСПОМНИЛ, что именно ему надо искать.
– Ты обвиняешься в убийстве. Ты пойдешь со мной. – Гущин прижимал к себе девочку, пистолет был в его руке, но…
– Уходи же, я сказал! – Угаров извлек из груды ржавую канистру, а в ней…
БЕНЗИНА БЫЛО ДОСТАТОЧНО.
Угаров вылил часть бензина на себя, а другую плеснул ПРЯМО НА ДОРОГУ, ГОРНУЮ ДОРОГУ – под ноги Гущина.
– Прочь отсюда!
Катя увидела, как Гущин грузно, неловко бежит через фабричный двор, неся на руках Леру Кускову. А за его спиной Угаров льет на себя из канистры бензин, а затем в каком-то неистовом сумасшествии разбрызгивает его вокруг. Канистра полетела в сторону лестницы, и бензин разлился вонючей лужей. Угаров повернул назад.
Гущин передал Леру Мещерскому и Кате.
– Несите ее к машинам, а я за ним. Не знаю, что он там задумал, но… Надо его вытащить оттуда.
Катя приподняла запрокинувшуюся голову девочки. Лера была жива, но, кажется, без сознания. Одежда ее была грязной, на коже – засохшая кровь и какие-то язвы.
Тому, что произошло в фабричном дворе дальше, ни Катя, ни Мещерский свидетелями не были. С Лерой, таща ее на себе, они спешили прочь – через арку, через погрузочный двор. Вон уже и синие сполохи милицейских мигалок.
– Скорее… – Катя задыхалась, – скорее туда, во внутренний двор, – они остались там!
КАНИСТРА ПОЛЕТЕЛА В СТОРОНУ ЛЕСТНИЦЫ, И БЕНЗИН РАЗЛИЛСЯ ВОНЮЧЕЙ ЛУЖЕЙ.
Гущин потом, позже не забыл упомянуть и эту деталь в своем рапорте-отчете о происшедшем. Он много чего написал в том своем отчете. Но кое о чем, быть может о самом главном, умолчал. Кроме него и Угарова, ЭТОГО никто больше не видел. А рапорт был вовсе не тем документом, который…
– Зажигалка! – крикнул Угаров. – Дай мне свою! У меня нет!
– Слышишь, парень, не сходи с ума, отойди от бензина!
– Ты не понимаешь… ОНИ… ОН сейчас будет здесь… ЕМУ нужен я… Но я не дамся, не подчинюсь… Это хуже смерти…
– Не дури!
– Брось мне… – взревел Угаров.
А может, это эхо разбилось вдребезги о стены фабричных цехов, оглушив полковника Гущина, ослепив его оранжевой вспышкой. Он увидел, как позади Угарова возникла тень… нет, не тень, это было что-то плотное, какой-то бесформенный сгусток темной материи, и резким движением, с хрустом ломая ему позвоночник, развернула к себе лицом.
Угаров, теряя сознание от боли, ощутил тот самый смрад… трупный… гнилой. Перед глазами все двоилось, троилось, распадалось на части, на тысячи частей и потом снова на секунду складывалось, являя разные образы. Они возникали и пропадали, тут же заменяясь другими: лицо, иссеченное шрамами, борода, обрывки турецкой чалмы, золотое монисто на загорелой шее, темная прядь волос, капитанский погон, белые клочья итальянского мундира, кожаная портупея, бархатная феска, камуфляж, приклад автомата, смуглое лицо с резкими волевыми чертами, залитая кровью форма офицера КЕЙ ФОР, светлая челка, затуманенные смертной мукой глаза, зубы, впившиеся в круглое зеркальце пудреницы, зеленая медицинская роба и – черноволосый затылок, смуглый детский профиль – тот самый из сна, – еще не тронутый тленом.
Миллионы частиц, распавшихся в прах, капли крови, рассеянные в горах и пустыне, на полях сражений, в безымянных могилах на проклятых землях, запретных для живых, но жаждущих снова и снова попробовать… вкусить… насладиться… заполучить…
Лицо Полины… Пиявки облепили его, шевелились, как змеи, как космы Медузы горгоны…
