Анатолий Афанасьев - Против всех
Набив торбу, он спросил:
— Что, Олежа, доллар дальше будет расти?
Юноша порозовел.
— Откуда же нам знать? Батюшка говорят, будет.
— А почему?
— Батюшка говорят, воруют много. Вот казна и затрещала…
Казалось, еще что-то хотел сообщить Егорке, но не посмел, хотя в магазине, кроме них, никого не было. Это не насторожило Егорку. Не было предзнаменований беды. Год склонился к осени, никто не явился за сокровищами. Теперь уж, под зиму, вряд ли соберутся. Жакин тоже так думал. Похоже, двое ухарей, которых отпустили живыми, убедили саратовского пахана, что в Угорье номер пустой. Скорее всего, общак подъеден, истрачен, а может, и наводка гнилая, иначе как им объяснить свою неудачу. Не скажешь, что старик-лесовик, дремучий и выживший из ума, удалых налетчиков осилил, скрутил и вышвырнул с Урала. За такую новость пахан по головке не погладит, поставит на правеж. У серьезных людей, когда крутые бабки замешаны, за провинность не милуют.
Но если даже они сообщили главарю, что старика с первого приступа взять не удалось, хотя заначка существует, большая заначка, то гостей следовало ждать не раньше весны. Ирина подтверждала эту мысль. Говорила, если Спиркин нацелится, то не отступит, но мужик он головастый, даже чересчур, и никогда никуда не спешит. Ему некуда спешить, у него все есть. Конечно, в покое он вас не оставит, говорила Ирина. Рано или поздно нагрянет. Самых лучших пошлет дальнобойщиков. У Спиркина, как у всякого сластены, обостренное самолюбие. Если чего-то ему не дают, становится как невменяемый. Поэтому ему никто не отказывает. И она, Ирина, в свое время уступила, хотя теперь, познакомившись с Егорушкой и с дедушкой Жакиным, с такими замечательными людьми, о том жалеет.
Жакин и Егорка, собираясь за столом, любили слушать ее затейливые речи. Обжившись в сторожке на правах Егоркиной полюбовницы, она превратилась в ласковую голубицу, которая мухи не обидит. Куда делись прежние норов и бандитская спесь. По вечерам сидела монашкой. В косынке, сложа руки на коленях, со светлой, тихой улыбкой наблюдала за мужицкой трапезой, готовая в любую минуту взлететь, подать, услужить. По ее обмолвкам выходило, что она всегда тяготела к домашнему покою, а та женщина, с пистолетом и ядом, была всего лишь переселенкой в ее душе, насланной злыми чарами.
Разве я виновата, говорила Ирина, что сироткой жила с малолетства и угодила в лапы отчаянным злодеям. Того же хоть Спиркина возьмите, Ивана Ивановича. Для него человек что вошь, но сопротивляться ему нельзя. У него полгорода в кулаке зажато, губернатор ему первый друг, прокурор друг, банкир на посылках, милиция на поводке. Она женщина слабая, поддалась, не устояла против грозной воли. Спиркин ее не бил, не мучил, даже одно время любил. Квартиру снял, одел, обул, одно слово, холил. Но потом она ему надоела, появились другие подстилки, помоложе да покраше, вот и отослал ее с глаз долой сокровища добывать. Обещал, если справится, даст откупного и отпустит на все четыре стороны. Она и помчалась сдуру.
Так складно, уныло текла ее повинная повесть, что один раз и Жакина проняло. «Учись, Егорка, — сказал в восхищении. — Примечай, какая у зловредной, умной бабы сила. Ни словечка правды не скажет, на языке мухоморы растут, а ведь начинаешь верить. За сердце берет. Красивая, умная женщина, Егорушка, самое большое испытание человеку».
Ирина теперь никогда старику не возражала, на его разоблачения отзывалась жалобными вздохами, да ловко смахивала ладошкой несуществующую слезку. При этом умильно, желанно глядела на Егорку, у того кусок во рту застревал.
Длинными ночами высасывала из него кровь, и Егорка больше не противился ее ненасытным ласкам. Любовная отрава растеклась, заполнила его жилы, и он чувствовал себя не человеком, а моллюском, даже посреди дня сотрясаемым ударами любовного тока. Жакин его жалел, но не пресекал затянувшееся баловство.
Вот и в магазине, затягивая ремни на торбе, беседуя с продавцом, он чувствовал тягучее размягчение в чреслах, и взор туманился видением минувшей ночи. Уснули с Ириной хорошо если часа на два, поэтому, наверное, хотя уловил неестественность в уклончивом поведении Олега, не придал этому должного значения.
— Не желаете макарон итальянских? — жалобно протянул тот, когда Егорка уже повернулся уйти. — Спагетти — только вчера доставили партию. Жакин их уважает.
Егорке не хотелось заново развязывать мешок, но сказал:
— Давай три пачки, раз Жакин любит, — и опять мелькнуло в глазах Олега смутное, виноватое выражение…
Чуть отошел от магазина — стоит подкрашенная бабенка лет тридцати пяти, откровенная, как штопор. Раньше в Угорье таких не видали, а нынче — на каждом углу. В основном приезжие с Украины. Егорку она не интересовала, но девица заступила дорогу, уперла руки в бока.
— Гля, какой сокол! И бегом бежит. Да еще с полной сумкой… Дай бедной девочке рубль на похмелье. Дай!
Трата небольшая, Егорка дал. Женщина — цап, и в карман.
— Дай еще пять, а? Чтобы до нормы.
— Я бы дал, — сказал Егорка, — но деньги не мои.
Женщина подвинулась к нему, дыхнула перегаром.
— Не жмись, сокол. Секрет скажу. Ох, хороший секрет. Не пожалеешь.
— Секретов мне не надо. Обойдусь.
Женщина будто не слышала.
— Вон окошко видишь на втором этаже? Где желтая занавеска?
— Да, вижу. — Егорке никак не удавалось обогнуть красавицу. — Ну и что?
— Догадайся, кто в норке сидит?
— Пьяных не люблю, — сказал Егорка. — А ты на поддаче.
Женщина сделала резкое движение, прижалась к его боку.
— Дурачок! Там тебя гостюшка ждет… Издалека приехамши. Сказать, как зовут? Анечкой зовут, дурачок!
Егорке показалось, мощеная, пустая улочка вдруг выгнулась горбом.
Взлетел по деревянной лесенке на второй этаж и увидел: из двух дверей одна приотворена, как бы приглашая войти. Умом Егорка сознавал, что это ловушка, — откуда здесь Анечка, какая Анечка, зачем? — но это была такая ловушка, в которую двадцатилетний парень, даже обтесанный мудрецом Жакиным, не мог не попасть. Он толкнул двери и осторожно шагнул в полутемную, пахнувшую чем-то кислым прихожую. Вдалеке, в светлом пятне комнаты действительно, померещилось ему, сидела за столом какая-то девушка, но разглядеть толком не успел. Чудовищной силы удар обрушился сбоку на его непокрытую голову, и он, не успев охнуть, кувырком полетел прямо в тартарары…
Очнулся и обнаружил себя привязанным к железному стулу. Комната просторная, с тюлевыми занавесками на окне и с деревенской, пузатой печкой в углу. Народу в комнате много, Егорка сразу насчитал пять человек, среди которых попадались знакомые лица. Прямо перед ним покачивалась на высоких каблуках Ирина, но в каком-то не совсем узнаваемом виде: то ли ее избили, то ли, прежде чем запустить в комнату, измазали углем. На стульях у противоположной стены двое качков с кирпичными, невозмутимыми рожами, их незачем долго разглядывать, чтобы понять, чем они зарабатывают на пропитание. Третий мужчина, белоликий и коренастый, грел руки у печки, и когда глянул на Егорку, тот сразу признал в нем одного из громил, навестивших их с Жакиным по весне, по кличке, кажется, Микрон. Увидев, что Егорка открыл глаза, Микрон чудно зашипел, будто от печки перенял дровяной жар.
Главный среди всей честной компании был, конечно, солидный, пожилой мужчина, усатый и прилично одетый, сидевший боком за столом с газетой. Изучал он, как ни странно, давно не виденный Егоркой «Московский комсомолец». Вся сцена имела ярко выраженный сюрреалистический оттенок.
Егорка потряс головой и с досадой определил, что сотрясение мозга, как минимум, у него уже есть. В уши словно свинца положили и видимость плохая, будто при мелком, густом дожде.
— Что же ты, Ирушка, — упрекнул он. — Продала все-таки нас?
— Нет! — воскликнула возлюбленная. — Нет, милый. Меня принудили, разве не видишь? Скоро, наверное, и вовсе убьют.
Тут подскочил от печки Микрон и с криком: «Дай его мне, суку!» — бешено замахал кулаками. Удары посыпались на Егорку, как из решета, и все увесистые, прицельные. Вместе со стулом он перевернулся на пол и лежа получил несколько добавочных тумаков. С трудом удержался в сознании.
Двое качков оттащили разбушевавшегося Микрона, и они же подняли стул и вернули Егорку в прежнее положение. От боли и мути у него перед глазами выросли высокие зеленые столбы с еловыми ветвями.
— Прямо боксер, — уважительно сказал он Микрону. — Но левый хук слабоват.
Мужчина за столом отложил газету и распорядился:
— А ну все брысь отсюда! Что за самодеятельность, честное слово.
Ирину, качков и Микрона тут же как ветром сдуло, и в комнате они остались вдвоем.
Мужчина несколько минут разглядывал его в молчании, а Егорка пытался справиться с поднимавшимися из глубины желудка волнами тошноты.
