Анатолий Афанасьев - Зона номер три
Вторично Дема Гаврюхин обнаружился спустя полгода в восьмом секторе, в одном из самых экзотических уголков Зоны — охотничьи угодья эпохи развитого социализма. Здесь гнали кабана, били лося и — очень дорогое удовольствие! — травили собаками матерого медведя-шатуна. Причем по выбору гостя он мог достать добычу из любого вида огнестрельного оружия, вплоть до того, что всадить в брюхо пушечный заряд, а мог по старинке заколоть зверюгу рогатиной. На рогатину, правда, охотников не нашлось, а вот из реактивной базуки один предприимчивый египтянин медведя как-то срезал. Восьмой сектор представлял собой лесок, окультуренный под непроходимую чащу, и декоративное озерцо с охотничьей избушкой на берегу. Обслуги секторе было всего восемь человек, включая комсомолок-рабынь, банных прислужниц. Дема Гаврюхин служил егерем на испытательном ср Испытательный срок подходил к концу, вот-вот Дема должен был сдать экзамены на специальный пуск и легализоваться, но случайно его опознал один из надзирателей, заскочивший из смежного сектора попариться в баньке. Надзиратель обладая прекрасной зрительной памятью, но и он не поверил глазам, когда в лохматом неприветливом егере различил поразительное сходство с бешеным громилой, застреленным полгода назад в приемном покое. Полный сомнений, он все же доложил по начальству, служба безопасности провела оперативную идентификацию и вывод был однозначный: да, этот псевдоегерь не кто иной, как подстреленный при попытке к бегству и брошенный в известковую ямину Дема Гаврюхин, ведущий инженер НИИ «Импульс». Случай был настолько любопытный, что Мустафа пожелал лично взглянуть на человека, владеющего, по-видимому, секретом воскрешения. Но разговор между ними сложился неудачно. На первый вопрос Мустафы: «Как же тебе удалось мертвому вылезти из ямы, господин Гаврюхин?» — псевдоегерь презрительно бросил: «Пошел нах…, скотина!»
Мустафа сразу понял, что собеседник безумен и ничего путного от него не добьешься, но по инерции поинтересовался:
— Неужто полагаешь, из Зоны можно сбежать?
— Я не собираюсь никуда бежать, — ответил Гаврюхин. — А вот твои кишки, мразь, рано или поздно намотаю на сук.
Мустафа встретился с ним взглядом и, что бывало с ним крайне редко, растерялся. Больное и буйное выражение глаз инженера выходило за рамки его представлений о рабской россиянской душе.
Коротко приказал:
— На крюк негодяя!
Почти сутки Дема Гаврюхин провисел на столбе На гостиничном дворе в назидание возможным другим смутьянам, и те, кто имел желание, подходили и разглядывали три застарелых пулевых рубца на его широкой груди.
Под утро Деме, еще живому, но связанному, приладили к ногам трехпудовую штангу и швырнули его с высокого берега в омут. Любимая казнь Хохрякова под названием «Севастопольская кадриль».
Через год Гаврюхин опять всплыл, но совсем в другом месте. В двадцать первом секторе («Сталинские пятилетки») имелась изба-читальня, которой заведовал некто Сема Смоленский, седенький, пожилой еврей, бывший физик-теоретик, одно время мелькавший на общественном горизонте как доверенное лицо самого Гайдара. Изба-читальня была уединенным, тихим местом, куда редко кто заглядывал. Иногда тут проводились скромные шоу типа: «Арест врага народа при распространении запрещенной литературы», но они не пользовались популярностью у богатых туристов. По укомплектованности изба-читальня не уступала крупным столичным библиотекам: сюда регулярно поступали книги современных авторов из серий: «Черная кошка», «Русский детектив», «Третий глаз», «СПИД — как норма жизни» и прочее, иными словами, здесь в изобилии было все, что отвечало утонченным вкусам «новых русских» читателей, начиная с крутого западного триллера и кончая смачной отечественной порнухой. Сема Смоленский обретался в избе-читальне, как у Христа за пазухой. В его обязанности входило только одно: когда полки забивались до крыши, он выносил устаревшие издания на задний двор и сжигал. Бывший друг отца реформ был вполне доволен своей жизнью, которая не шла ни в какое сравнение с унизительным существованием при большевиках, когда ему приходилось по несколько часов, на лютом морозе и в палящий зной, выстаивать в очереди, чтобы купить пакет прокисшего молока или буханку черняги, выпеченной с добавлением соломы и отрубей. Вдали от житейской суеты он наслаждался чтением, попивал чаек и ни о чем не горевал, но счастье длилось недолго. Беда подоспела нежданно-негаданно, как это всегда и бывает. Однажды в избу-читальню наведался с проверкой знакомый бычара (скорее просто чтобы пропустить на халяву глоток — предусмотрительный Сема всегда держал под рукой бутыль чистейшего этила) и обнаружил в глубине помещения, за шкафами сидящего под керосиновой лампой человека, в котором с ужасом опознал дважды покойного Дему Гаврюхина. От дикого вопля бычары («Хан! Это Хан!» — одна из кличек Гаврюхина, сокращенное от «ханурика»), казалось, попадали птицы с дерев, но когда подоспела бригада быстрого реагирования, с силками, дубинками и пыточным агрегатами, Демы Гаврюхина, разумеется, след простыл.
После страшных истязаний, поджариваясь на костре из книг, Сема Смоленский так и не признался, где прячется опасный бунтовщик, скорее всего, он и сам этого не ведал. Заодно спалили несчастного безымянного бычару, но тоже без толку.
С тех пор легенда о Деме Гаврюхине, неуловимом, беспощадном мстителе, обрела дыхание и каждым днем обрастала все более живописным подробностями. Из сектора в сектор кочевал слух некоем сверхъестественном существе, которое видит, чувствует и, если народу придется совсем до, непременно объявится и наведет справедливый беспристрастный суд.
Хохрякова, как и Мустафу, эти слухи скорее забавляли, чем тревожили. Мустафа как-то выразился с присущей ему мудростью: «Если бы Дема Гаврюхин не существовал, его следовало бы выдумать. Политика, брат Василий!» Хохряков был с ним согласен, но все же заметил: «У всякой политики есть предел. Будет зарываться, придавлю!»
Ну?! — сказал Дема Гаврюхин неприветливо. — Зачем я тебе понадобился, старче?
Прокоптюк осторожно опустился на ящик, для удобства опершись на железный скребок. Он не сомневался в подлинности этого человека, только что пожал его теплую руку, но робел перед ним. Пребывание в легенде накладывало на Гаврюхина отпечаток вечности, а прямое соприкосновение с чудом губительно для человеческого сердца. Потому и говорят, что лучше не ведать того, что выше рассудка.
Прокоптюк выполнил просьбу Мещерской: рассказал о человеке, за которым тянется причудливый след. Зовут его Олег Гурко, и он носит на хвосте смерть, как кокетливая девушка в ушах сережки. Гурко хочет потолковать с Демой, если это возможно. Прокоптюк в деле посредник, не больше того.
— Про этого героя я наслышан, — холодно заметил Дема. — Даже видел его. Ничего, ухватистый мужичок, с огоньком. Ты уверен, что он не подставной?
— Нет, — честно сказал Прокоптюк. — Больше скажу, я и про себя давно не уверен, кто я такой.
— Могу напомнить, — Дема Гаврюхин раскинулся на грязных тряпках с сигаретой в зубах с такой непринужденностью, как султан на коврах. — Ты в прошлом заведовал кафедрой, имеешь звания и награды. Потом тебя сломали, и теперь ты шестеришь перед оккупантами, как самая последняя сволочь. Про себя, наверное, думаешь, что очень умный и хитрый, так здорово всех провел. Комплекс сурка.
— Обратите внимание, Дема, — смиренно отозвался Эдуард Сидорович, — я ни на что не претендую, но рискую головой.
— Голову, как и совесть, ты продал менялам на оптовом рынке…
Прокоптюк под испепеляющим взглядом дважды покойника съежился, вжался в ящик. В который раз пожалел, что поддался чарам Мещерской.
— Значит, передать, что встречи не будет?
— Почему не будет, обязательно будет, — Дема чудно заерзал, будто собирался взлететь. Прокоптюк этому не удивился бы. — С тобой же встретился, хотя от тебя несет, как от обосравшейся алкоголички.
— Я же свободный ассенизатор, — скромно на помнил Прокоптюк.
— Это другая вонь, не обманывай себя… От те воняет долларом. Ладно, передай Гурко, через три дня. Место уточню. Приведешь его ты.
Прокоптюк кивнул, облизал пересохшие губы.
Отдышался уже наверху, на свежем воздухе. Боярин Зюка Павленок с крыльца терема наблюдал, как пьяная девка под балалайку скомороха выписывала по двору немыслимые кренделя. Шла репетиция перед вечерним представлением. Заметя ассенизатора, Павленок величественно поманил его перстом. Один к одному повторилась утрешняя сцена с писателем Фомой Кимовичем, но это не развеселило Прокоптюка.
— Поморил тараканов?
— Не извольте сомневаться, боярин.
— Гляди, проверю, смерд!.. Бабу Марфу хошь потоптать в охотку? Вишь какая толстомясая!
— Что вы, батюшка, какой из меня топтун, — угодливо согнулся Прокоптюк. — Оттоптался давно.
