Сергей Донской - Кидалы в лампасах
«Дудки! – мстительно подумал Конягин. – Зачем ты тут нужен, чересчур независимый, чересчур строптивый капитан? Оставайся там, где находишься. О тебе позаботятся… Уже позаботились», – поправился Конягин, бросив взгляд на часы.
Девятый час. Это означало, что Хват вот уже как семьдесят четыре минуты мертв вместе с хакершей, которую чеченцы засадили за компьютер. Вот-вот об этом доложит по телефону майор Жгутов, наверняка мечтающий не только о подполковничьих, но и о генеральских звездах…
Он думает, носить их почетно и приятно. Самоуверенный болван! Кому-кому, а Конягину хорошо известно, что такое карабкаться на вершину военной иерархии и какие усилия требуются, чтобы там удержаться. Всю жизнь он только и занимался, что сталкивал вниз других, не позволяя обойти себя. Полагался лишь на собственные силы, не доверяя никому. Был одним в поле воином. А во время передышек хлестал водку, тоже, как правило, в одиночку. Жаль, что недолго осталось удерживать завоеванную вершину. Годы. Ох-хо-хо, как же их много, прожитых лет… и все псу под хвост.
Конягин тяжело сел за письменный стол, на котором дожидался важного звонка мобильный телефон. Голова у генерала после вчерашнего не то что трещала, но побаливала, напоминая о себе при каждом резком движении. Еще одна примета старости.
В молодости если уж сон – то без задних ног. А коли бессонница одолеет, то можно ночь с пользой за картишками с нужными людьми провести или пухленькую чертовку запустить под одеяло, такую, с которой не соскучишься. А теперь? Злишься, ворочаешься с боку на бок, пытаешься хотя бы помечтать, а мечтать-то, оказывается, не о чем. И тогда начинаешь принимать сорокаградусное снотворное ереванского розлива. Браться за бутылку в последнее время приходится почти каждую ночь. Неудивительно, что потом зубастые лягушки снятся, а голова наутро тяжелая.
Конягин прищурился на сияющее за окном солнце. Рабочий день почти в разгаре, а он сидит, как сыч, и ничего ему делать не хочется, все ему опротивело. «Нет, кое-какие радости жизни еще остались, – возразил себе Конягин, привычно поворачиваясь к бару в виде огромного глобуса. – Армянского коньяка там не осталось, но на нем белый свет клином не сошелся, верно? А если и сошелся, то пора его выбивать… другим клином».
Откинув полусферу глобуса, Конягин заглянул в бар и вздрогнул, словно прикоснулся к оголенному электрическому проводу.
На дне, спрятавшись среди бутылок, сидела буро-зеленая жаба с раздувающимися боками. Лапы подобраны под брюхо, глаза блаженно зажмурены, пупырчатая кожа лоснится. А на шее – что ужасней всего – алый бант повязан, как будто это и не жаба вовсе, а милый котенок. Погладь меня, Павлик. Слышишь, как я умею мурлыкать? Ур-р… ур-р…
Нужно было что-то срочно предпринимать, а Конягин лишь тупо глядел на свою отвратительную находку. Кошмарный сон продолжался. Только теперь не было ни швабры, чтобы обороняться, ни сил, чтобы вскочить на ноги и броситься наутек. Вот сейчас жаба разинет пасть и покажет свои острые зубы. Напружинится, прыгнет.
Бежать? Орать благим матом? Звать на помощь?
Все, на что оказался способен Конягин, так это с вывертом ущипнуть себя сначала за левую ляжку, потом за правую. Это было правильное решение. Во-первых, отвратительное видение тут же исчезло. Во-вторых, на шум не прибежала всполошившаяся челядь, так что не пришлось никому объяснять, что это за жаба такая, которую видит только хозяин дома.
Та самая. Белая горячка, которая на самом деле имеет у военного люда устойчивый цвет хаки. Марширующие чертики, похожие на оловянных солдатиков, всякая нечисть с противогазными харями, теперь вот – земноводное.
«Последний звонок, – мрачно подумал Конягин, утирая липкий пот, струящийся по лицу. – Пить больше нельзя, ни грамма. Иначе однажды исчезнет не привидившаяся тебе чертовщина, а ты сам».
Сделав несколько жадных глотков прямо из горлышка водочной бутылки, он встал, приблизился к зеркалу и взглянул на свое отражение, взглянул беспощадно и прямо, как прежде смотрел лишь на рядовых и младший офицерский состав. Старик из зазеркалья ответил ему точно таким же взглядом. Им было нечего скрывать друг от друга. Они оба знали правду, генерал Конягин и его отражение. Еще совсем немного – и стремительное падение с пьедестала. Впереди прощальные учения, пара газетных снимков с подретушированными подглазьями, десяток вымученных рапортов с просьбами не отправлять в отставку. Потом забвение и бессонные старческие ночи на необъятной кровати, под которой поселятся призраки прошлого. В качестве хеппи-энда – обширный инфаркт миокарда. Самое страшное, что поделать с этим ничего нельзя.
– Не хочу! – выкрикнул Конягин с отчаянием. – Помоги, а? Сотвори чудо, ну что тебе стоит?
Иконописный лик Христа, к которому он обратился, был темен и мрачен. Спаситель не спешил откликаться на суетные мольбы всяких похмельных генералов. Конягин-то в бога еще верил, да только к нему самому доверие было потеряно, вот в чем проблема.
Не дождавшись ответа на свой страстный призыв, Конягин обвел взглядом пустую комнату. Не на кого было надеяться, не у кого просить помощи. Хоть давай объявление в газету. Мол, так и так, готов продать душу хоть черту, хоть самому дьяволу в обмен на молодость и былое здоровье. Посредников прошу не беспокоиться…
– Обращаться в любое время, чем раньше, тем лучше, – закончил мысль Конягин, энергично приложившись к бутылочному горлышку.
Телефонный звонок заставил его вздрогнуть. Водка полилась по подбородку на грудь, распространяя вокруг едкий запах. Перекосив лицо, Конягин уставился на трубку, чуть ли не подпрыгивающую от нетерпения. Уж очень ей хотелось огорошить хозяина какой-то новостью.
– Да, – бросил он в трубку, надеясь услышать короткий доклад майора Жгутова.
В ответ щелкнуло, грюкнуло, заскрежетало, потом протяжно завыло, словно там, в трубке, вовсю гулял ветер. Сразу сделалось зябко и неуютно. Так бывает, когда сидишь возле нерастопленного камина. Из него дует, а сырые дрова никак не желают заниматься.
– Слушаю! – рявкнул Конягин. Ему почудилось, что из телефонной трубки действительно тянет сквозняком, хотя, конечно же, ничего подобного не было и быть не могло.
– Але-у, – донеслось до слуха сквозь какофонию помех.
Голос принадлежал мужчине. Искаженный до неживого жестяного звучания, он показался Конягину абсолютно незнакомым, хотя свой номер он кому попало не давал.
– Кто говорит? – он приложил воющую трубку к другому уху.
– Я насчет командировки в Чечню, – сообщил мужчина, то ли умышленно игнорируя, то ли просто не расслышав заданный вопрос.
– Насчет… – Конягин опустился в кресло, потому что ноги у него сделались слабыми-слабыми. Особенно после того, как незнакомый голос проинформировал его про гибель вертолета «Ми-28», на котором майор Жгутов вылетел за компьютером.
Компьютер исчез. Вместе с Хватом. Вместе с сопровождавшей его девкой. Вместе с надеждами на благополучный исход операции.
Допив водку, Конягин тут же откупорил еще одну бутылку, поставил ее на стол. Положил рядом табельный пистолет «ПСМ». Взял в руки обманувший его ожидания телефон. Пробежался пальцем по клавишам, попискивающим так, словно это были сигналы о случившемся бедствии.
Прежде чем набрать последнюю цифру номера, он выпил водки и подмигнул внучке, улыбающейся ему с портрета в рамочке. Ларочкино изображение было мутным. Как слезы, выступившие на глазах ее пьяненького дедушки.
* * *Бывший доходный дом Афремова на Садово-Спасской улице в Москве мало изменился с тех пор, когда его квартиры сдавались внаем на заре двадцатого века. Все те же восемь полноценных этажей с пилястрами, добротная кровля, робкие намеки на башенки. Но это чисто внешнее впечатление. Внутри же все давно стало совсем, совсем по-другому.
За сотню лет интерьер здешних квартир преобразился. Никаких тебе пережитков эпохи в виде этажерок, торшеров и абажуров, никаких пуховых перин или плюшевых скатертей с кистями, ни одного пузатого самовара и уж тем более – замызганного керогаза. Зато изобилие импортных телевизоров и видеомагнитофонов, пылесосов и компьютеров. В каждой квартире обязательная многорожковая люстра и фаянсовый унитаз. А пользуются всеми этими благами цивилизации не какие-то там замшелые учителя гимназий или коллежские асессоры, а вполне современные люди, следящие за курсом доллара и прогнозом погоды на завтра. Ни черта, ни дьявола не боящиеся, а одного лишь дефолта. Не задающиеся глупым вопросом «что делать?», поскольку ответ давно известен. Жить-быть, добра наживать, есть-пить, чтобы другим в рот не попало. Такие вот нынче пироги, такие вот конфетки-бараночки.
Прогресс – великая вещь. Выйдешь раньше на улицу, и что хорошего там увидишь? Сплошные кадеты с корнетами, семинаристы с гимназистами да кисейные барышни, способные лишь кадриль отплясывать или там польку-бабочку. Корсеты, лорнеты, эполеты, штиблеты. Скучно, господа. Взгляду не за что зацепиться.
