Татьяна Полякова - Ночь последнего дня
Минут через пять рядом с кафе затормозила машина, и сердце мое стремительно ухнуло вниз, потому что из машины появился Рогозин. Он вошел в кафе, я на некоторое время потеряла его из вида, затем увидела, как Машка поднялась из-за стола и исчезла в глубине зала. Хорошо хоть у мента хватило ума сесть за другой столик, чтобы не выставлять себя напоказ. Что ему нужно от Машки, мне более-менее ясно. Но он лишь зря теряет время, ей мало что известно. Хотя как взглянуть, о делах своего шефа она знает предостаточно, а когда есть за что зацепиться…
Пожалуй, мне стоит помочь Машке и заглянуть в кафе. Но кое-что удерживало меня на месте: она не сообщила мне о встрече. Почему? Если бы была напугана или обеспокоена, непременно бы позвонила. А она ничего не стала говорить.
Беседовали они долго. Все это время я исходила беспокойством, то собираясь идти в кафе, то вдруг замирая на первом шаге. Наконец я снова увидела Рогозина. Он сел в машину и уехал, а через пять минут из кафе вышла Машка. Посмотрела на небо, которое ради разнообразия голубело почти по-летнему, и вдруг улыбнулась. Разумеется, улыбка относилась к погоде, но все равно было странно видеть на Машкином лице улыбку после встречи с Рогозиным. Я решила, что это хороший знак, значит, разговор ее не напугал.
Машка медленно шла по улице, опустив голову, и я двинулась вслед за ней. Меня подмывало ее окликнуть, но было стыдно сознаться, что я подглядывала, и не хотелось ставить ее в неловкое положение: ведь она мне соврала. Машка шла к парку, все замедляя шаги, вертела в руках сумку и почему-то очень походила на девочку после первого свидания — тогда мир вокруг кажется немного странным, вроде бы привычным и вместе с тем неожиданным.
Я все-таки не выдержала и окликнула ее. Машка обернулась. Я стояла в нескольких метрах от нее и не знала, что сказать, даже шаг ей навстречу дался нелегко. Она смотрела без удивления, скорее с грустью.
— Идем в парк, — позвала тихо. Мы пошли рядом, не касаясь друг друга.
— Я видела Рогозина, — сказала я, немного понаблюдав за ней. Она кивнула.
— Да. Он мне позвонил и предложил встретиться.
— Ты вполне могла послать его к черту.
— Я знаю. — Машка вздохнула и внимательно посмотрела на меня. — Я хочу ему помочь.
— В каком смысле? — Вопрос был излишний. Я уже поняла, что она имеет в виду, и все-таки отказывалась верить.
— Он мечтает отправить всю эту сволочь в тюрьму, а я хочу ему помочь.
— Здорово, — кивнула я. — Рогозин намерен посадить их… А он не сказал, где ты сама в этом случае окажешься? Ему на тебя наплевать, у него есть цель, и он любым способом…
— Вот я все думала, думала… — тихо заговорила Машка, и я сразу замолчала. — Дурацкая у меня жизнь. Родители алкаши.., да бог с ними… Всегда я чего-то боялась: что мамка по пьянке дом сожжет, что кто-то узнает, где я живу, что-то я не то говорю… Нескладная жизнь получилась. Зэчка и наркоманка, вот я кто. Но иногда один поступок перевешивает всю никчемную жизнь. И люди помнят не то, как человек жил до этого момента, а то, что он сделал.
— Ждешь, что тебе памятник поставят? — усмехнулась я. — Не дождешься. Жанна д'Арк погибла при большом скоплении народа. На миру и смерть красна, допустим. Но нас придушат втихаря и без свидетелей. И никто о твоем подвиге не узнает. Пойдем червей кормить, вот и все.
— Я буду знать, — усмехнулась Машка. — Я.
— Не думай, пожалуйста, что такие мысли не приходили в голову и мне, — быстро заговорила я. — Только все это ерунда. За минуту дурацкого геройства придется расплачиваться. — Я была очень напугана, потому что уже поняла: нужных слов, чтобы Машку переубедить, не найду.
— Я скажу тебе одну вещь, — пряча взгляд, вздохнула Машка. — Не обижайся, ладно? Я не хотела говорить, но… Ведь Ник не меня, он тебя сломал. Ты стала думать, как он, иногда даже говоришь его словами. Ты ни во что не веришь, и тебе никто не нужен.
— Ты просто хочешь меня обидеть, — нахмурилась я. — Ты знаешь, что я права.
— Конечно, ты права. Все так и есть. С волками жить — по-волчьи выть. Только я не хочу по-волчьи.
— Ты не понимаешь, о чем говоришь. Рогозин заморочил тебе голову, но башкой придется рисковать не ему, а тебе.
— Беда в том, что я мало знаю, — вздохнула Машка. — Я очень-очень хочу помочь, но мало что могу.
— Я не позволю тебе сделать глупость! — не сдержалась я.
— Глупость? — Она вдруг очень внимательно посмотрела на меня, точно пыталась увидеть нечто в самой глубине моего естества. — Ты же им всегда восхищалась…
— Кем? — не поняла я.
— Че Геварой. Разве это не глупость — шастать по болотам в чужой стране? По-твоему, он был глупец? Помнишь, ты мне рассказывала: они встретились с Фиделем, всю ночь сидели на кухне и говорили о революции, а утром решили освобождать Кубу. Че было двадцать семь. Немногим больше, чем нам. Он верил, и у него все получилось. Раньше ты так заразительно смеялась. Мне тогда казалось, что нет ничего такого, чего бы ты не смогла. А как шикарно ты произносила «амигос»… — Она взяла меня за руку. — Давай попробуем. А если не получится, всегда есть выход: просто перестрелять всю эту сволочь. И, умирая, знать, что свою жизнь прожили не зря.
Она смотрела мне в глаза, и я не в силах была отвести взгляд. Она даже не догадывалась, о чем просила. Все эти годы я тщательно скрывала от нее, чем мне приходится заниматься. Я боялась причинить ей боль, а загнала себя в капкан. Я могу ей сказать, что она спятила, что ее разрыв с Тони толкает ее на откровенную глупость, она просто хочет пострадать (дурацкая идея: «чем хуже, тем лучше») или вырасти в его глазах («вот она, вчерашняя наркоманка, сегодня уже бесстрашный герой»).
Наверное, в этих моих словах была бы правда. Но я не собиралась их произносить, потому что поняла: если я сейчас откажусь, то потеряю Машку навсегда. Единственного человека, который мне дорог. Если угодно — единственного человека, в котором заключен смысл моей никчемной жизни. Выбор простой: помочь Рогозину или лишиться Машки. Помочь Рогозину — значит самой оказаться за решеткой на долгие годы. А не помочь — значит остаться с Ником, проживать тягуче-длинные ночи и каждый раз, слыша чужое «амигос», испытывать жгучий стыд.
По большому счету, выбирать было не из чего, то есть мое решение было предрешено. Я тихо засмеялась и покачала головой:
— Думаешь, у нас получится?
Глаза Машки широко распахнулись. Она подалась мне навстречу, а я подумала, что стоит рискнуть из-за одного только такого Машкиного взгляда: в нем были и надежда, и радость, и восхищение. В нем было счастье.
— Ты ему поможешь? — робко спросила она.
— Я ему помогу, — кивнула я.
— Господи, Юлька, я так люблю тебя! — Она обняла меня, и некоторое время мы стояли, прижавшись друг к другу, под недоуменными взглядами прохожих.
— Мы заставим их ответить, — серьезно сказала Машка, отстраняясь.
— Конечно, — кивнула я. — А если не получится, я возьму винтовку и всех их перестреляю.
Глупость несусветная. Но я произносила эти слова серьезно, знать не зная, какую злую шутку выкинет судьба. И вот винтовка уже в моих руках, и вовсе не в переносном смысле… И, загоняя последний патрон, я лихо улыбнусь и скажу: «Прощай, команданте». И не будет рядом Машки, и жизнь моя наполнится смыслом, только когда в оптическом прицеле появится знакомое лицо… Ничего этого я тогда не знала. Хотя, если бы даже знала, что бы изменилось? Я бы твердо ответила Машке «нет», а потом с сожалением наблюдала, как она губит себя? И заискивала перед Ником, выторговывая для Машки лишний час жизни? И навсегда лишилась бы ее доверия и ее любви. В общем, выбора у меня не было. И то, что я тогда решила под ее сияюще-счастливым взглядом, нельзя расценивать как верный или неверный шаг — он был единственно возможным.
* * *Вот так я и оказалась в довольно странной компании: с одной стороны Рогозин, честный мент; с другой Приходько, помешанный на своей мести. А я… Что я? Я была никудышным солдатом, потому что не мечтала стать генералом. И я ни секунды не верила в успех. Только дурак рвется в бой с таким настроением. Я обещала дать официальные показания и кое-что рассказала Рогозину, чтобы пробудить в нем интерес, а также заставить его играть по моим правилам. Собственно, правило было одно: когда все закрутится, он обязан помочь Машке — она уедет в другой город с новыми документами, и знать о том, где она находится, будет лишь сам Рогозин.
Он принял мои условия, не особенно раздумывая. Он был слишком увлечен и не скупился на обещания. Но одного я, несомненно, добилась: Машку он оставил в покое, они больше ни разу не встречались.
Зато, благодаря моему содействию, он смог встретиться с Приходько. Особой пользы я в том не видела. Приходько уважения к чужой жизни не испытывал, по крайней мере, с родственником Мусы разделался без сожаления. Свои цели и задачи они видели по-разному, хотя сходились в одном: Долгих должен сидеть в тюрьме. Я против этого не возражала, но практическая сторона вопроса виделась мне смутно.
